Соседи

И понедельник наступил. И Маня, чуть загорелая и уже не на высоких каблуках, а в кроссовках, обошла с утра все палаты. Тоскливцу она ласково, как давнему другу, улыбнулась, и назначила ему свидание у себя в кабинет. И тот, еле дождавшись назначенного времени и умастив лицо заискивающей улыбочкой, направился к Мане, чтобы добиться освобождения. И поначалу Маня была приветлива, как гейша, и все время улыбалась и все расспрашивала, а Тоскливец пропел ей свою песню о том, что в лесу с топором он оказался случайно, потому что хотел припасти елочку к новогоднему празднику, а вовсе не для того, чтобы найти дерево Головы, на которое ему начхать, а на вопрос Мани о так называемых соседях он бойко солгал, что ошибся, когда о них рассказывал, и что их на самом деле не существует. И Маня поняла, что он не расскажет ей правды, но что он на самом деле вменяемый и его лучше отпустить. И она сделала вид, что он ее убедил, и подписала какую-то бумаженцию, и дюжие санитары мигом содрали с него казенный халат и вытолкали его взашей на залитую солнечным светом улицу, по которой шло множество мужчин и женщин, таких радостных, что можно было подумать, что их тоже выписали из психиатрической лечебницы.

А потом Мане позвонила ее мамочка, которая стала требовать, чтобы та явилась наконец домой и прекратила разыгрывать комедию с несуществующей дачей, потому как ей и так понятно, что у Мани завелся хахаль, и пусть она его с ней познакомит и все будет как у людей. От этих разговоров у Мани начала болеть голова, и она положила трубку, не прощаясь. Более того, ей показалось, что здоровенная крыса шмыгнула ей под стол из коридора, и на ее визг прибежали санитары, решившие, что на нее напал один из ее пациентов. Тщательный обыск кабинета не выявил наличия крысы, и санитары, поругиваясь и покачивая головами, в недоумении ретировались на исходные позиции.

С работы Маня отправилась в Горенку: оправдываться перед мамочкой ей не хотелось и, кроме того, она надеялась, что на свежем воздухе у нее перестанет болеть голова. Можно было, конечно, принять таблетку, но принимать лекарства Маня с детства не любила. По дороге в Горенку, и это было совсем некстати, рядом с ней уселся небезызвестный читателю пиит, который, как на Манин вкус, был больше похож на крысу, чем настоящая крыса: лицо у него было вытянутым, словно с обеих его сторон по нему прошлись кувалдой, а над верхней губой топорщились совершенно крысиные усики. И когда он заговорил с Маней, а он не мог с ней не заговорить, поскольку считал трамвай территорией, предназначенной для знакомств, с ней чуть не сделался обморок и она пожалела, что рядом нет верных санитаров, готовых в любой момент вмешаться в разговор. Пиит, которого никто раньше не обвинял в схожести с крысой, поначалу не понял, что происходит со смазливой блондинкой в уродливом платье, которую он решил осчастливить знакомством с собой. Многим, разумеется, не нравились его стихи, а одна деревенщина, видать ведьма, даже начала летать по салону – такое они оказали на нее влияние, но, как правило, его внешность и обходительность делали свое дело и ему удавалось знакомиться со множеством женщин, большинство из которых сразу же теряли к нему всякий интерес, когда узнавали, что мелкий служащий и к тому же поэт. И последней соломинкой были всегда его стишата, которые в некоторых случаях вызывали у его знакомых горловые спазмы или аллергические пятна на лице, но чтобы так сразу… И пиит решил, что постарел и действительно уже пришло время найти себе пару, увлеченную литературой и книгами по кулинарии, и тогда он сможет, сидя на диване, читать ей (потому что деться ей будет некуда) свои стихи и поглощать вкуснейшие борщи и вареники в сметане. При воспоминаниях о варениках он судорожно глотнул и пустой его желудок запищал, как неизвестный науке музыкальный инструмент. Но этот звук вызвал у Мани приступ гадливости, и она встала с сиденья и прошла вперед, чтобы избавиться от навязчивого ловеласа. Но раздосадованный пиит, самолюбие которого было ущемлено, бросился вслед за ней, чтобы засвидетельствовать этой гордячке свое почтение и продолжить знакомство, которое стало казаться ему заманчивым. «Если ее приодеть, – лихорадочно размышлял он, – и купить (за ее счет) ей другие очки, то она будет очень даже недурна собой, и если отправить ее на курсы кулинарии для завершения образования, а потом приковать цепями Гименея к вечному огню, то из нее выйдет жена то, что надо». Так быстренько решив за умницу и красавицу Маню ее судьбу, он опять придвинулся к ней и громким шепотом, который отлично был слышен и другим пассажирам, которые за неимением другого занятия внимательно прислушивались к тому, что он говорил, зашептал ей:

– Я думаю, что ты моя судьба и мы созданы друг для друга. Наша встреча была предначертана на небесах…