Соседи по Москве

Бабушка сетовала, мол, они, дети узников ГУЛАГа, наголодавшиеся в войну, – последние борцы за идею. А уже их дети не столько трудятся ради свободы, сколько треплются о ней. Страшно подумать, многим она нужна только для того, чтобы приникнуть к материальным благам, как в Европе и Америке. Тетка усмехалась и не возражала. Ее соратники – богемный люд, гений на гении, предпочитали ругать власть в кухнях. Зато как ругали! Высокохудожественно. Тогда дом и забили рисунками, нотными черновиками, переписанными лично авторами стихами. Руки часто были неверны от портвейна, но многие из тогдашних гостей стали знаменитыми. Время от времени тетка официально уходила замуж за одного из талантливых нищих. И неизбежно возвращалась, когда через год, когда через десять. После восемнадцати абортов рожать она не могла. А совместно нажитое не прихватывала из гордости.

Сбить с толку младшую старшей нетрудно: познакомила с двумя-тремя безудержными демиургами, и пока одурманенная их мощной энергетикой идиотка опять начнет замечать нормальных мужчин, годы улетят. Так и случилось. Она вышла замуж за очередного гостя сестры и родила дочь – Леону Леонову. Едва повзрослев, девочка начала говорить, что назвать ее «в честь фамилии» было вопиющей безвкусицей. Мама с тетей обижались и сердились: «Когда-нибудь ты влюбишься в парня, вы поженитесь. Фамилию сменишь. Должно же что-то напоминать тебе об отце, о роде».

Культ ее отца был непререкаемым, но каким-то странным. О нем упоминали благоговейно и вполголоса. Он воплощал безбрежную скорбь, ибо был гениальным артистом и «погиб в авиакатастрофе на взлете к всемирной славе». Но почему-то в квартире не находилось ни одной его фотографии, афиши, театральной программки с именем, сколько Леона ни рылась в бумажных залежах. Девочка легко определила слабое звено – тетка. Та скорее подыгрывала матери, чтя гения. Наверное, из чувства вины за то, что познакомила их. И после долгих расспросов старшая сестра не выдержала:

– Он забрал все, когда уходил к другой женщине. Никогда никому ничего не оставлял на память. Даже слово «память» ненавидел, говорил, от него разит мертвечиной. Тебе тогда еще года не было. Только умоляю, маме – ни звука. Она не лжет. Просто любит. Вычистила его светлый образ от реалий – запоев, измен, нищеты. И передает тебе суть.

Это Леона уже понимала. Девочки в семьях, где из поколения в поколение женщинам не везет с мужьями, рано умнеют. Но она не в состоянии была придумать, как отцу удалось миновать не только ее жизнь, но и интернет? В сети не было ни единого намека на их Леонова.

– Умница моя, поверь, те, кто хоть раз видел, его не забыли. Но кому хочется даже намекать на резкого, саркастичного, трудного человека, который только и успел, что блестяще показался во всех театрах? Везде ему прочили главные роли. Везде, я не преувеличиваю, он изумительно репетировал. И отовсюду уходил накануне премьер. Так выкладывался, что играть сами спектакли казалось невыносимой рутиной. А теперь представь, каково было остальным – режиссеру, актерам? – мученически шептала тетка. И снова умоляла: – Молчи. Пожалей мать. Она, кстати, ждет, когда в тебе дар проснется. Я устала ей говорить, что ты с детства та еще артистка. В школе так изображала всякие неожиданные колики, что педиатры с докторскими степенями рыдали от жалости. Но поставить диагноз не могли.

– Это не артистизм, – покраснев, буркнула Леона. Было досадно, что тетка ее раскусила. – Артистизм в том, как завершить приступ, чтобы не уложили на месяц в клинику. Это – не изображение симптомов, а то, какими глазами ты смотришь на доктора. Я ни разу не довела до госпитализации.

Они быстро и серьезно взглянули друг на друга и немедленно подружились.

Несмотря на захламленность, в квартире было потрясающе чисто. Пока бабушка жила, вой пылесоса представлялся обитателям естественным звуковым фоном. Да и бумаги тогда еще ворошили. В девяностые постоянно являлись какие-то журналисты за «материалами» – заполнялись белые пятна в истории страны – криво и косо, не полно, приблизительно, с ошибками. Аврал, что поделаешь. И еще заходили бабушкины приятельницы, всегда с только что изданными книгами. Теми, которые они стоически перепечатывали с авторских рукописей. Пожилые дамы сравнивали тексты и часто возмущались новой редакцией. Иногда сочиняли коллективное письмо творцу и вскладчину отправляли за границу. Ответов никогда не получали, но не слишком обижались. Тогда все кипело, все были исполнены надежд и веселы. Однажды бабушка вдруг задумчиво сказала: «Девочки, а ведь не только после февральской, но и после октябрьской голодные люди, бывшие подпольщики, тоже не могли надышаться свободой. И чувствовали, и вели себя точно так же, как мы». Старушки недовольно загомонили и чуть не линчевали хозяйку. Никаких параллелей «с теми» они не допускали.