Сошел с ума

— За прохиндеем.

— Ну вот и славно. За меня отдашь? Без приданого возьму.

В манерах Эдуарда Всеволодовича, в его смуглом лице было нечто такое, что заставляло относиться всерьез ко всему, что он говорил, ко всякой то есть ерунде, и лишь время спустя я ловил себя на том, что угодил в какую-то точно расставленную интеллектуальную западню. Для такого самоуверенного, знающего себе цену человека, как я, довольно унизительное ощущение. На сей раз я спохватился даже несколько позже обычного.

— Эдуард, ответь честно, ты принимаешь меня за обыкновенного пожилого недоумка?

Трубецкой никогда не задерживался с оценкой ситуации.

— Хорошо, что ты об этом спросил, Мишель. Возможно, нас с тобой не сегодня завтра снимут, как двух куропаток, поэтому лучше заранее выяснить кое-что. Хотя не знаю зачем… Нет, Мишель, я не считаю тебя недоумком. Чтобы уважать, для меня достаточно, что Полина тебя выбрала. Она в мужиках не промахивается. В тебе, если хочешь, есть этакая душевная девственность, заторможенность, которая, может быть, выше всякой доблести… Но ведь и я не тот, за кого ты меня принимаешь, Мишель, я же дворянин. Дворянин может быть гангстером, но не подонком. Как историк, ты же это знаешь.

— Сейчас много дворян развелось, — согласился я. — Все вчерашние партбоссы оказались дворянами. Вплоть до Бориса Николаевича. Он теперь барон. Плюс все банкиры: поголовно графы и князья. Ну, те, кто в ларьках торгует, конечно, помельче, на графьев не тянут, но в пределах виконтов уверенно держатся…

— Коньяку действительно не хочешь?

— Пагубная привычка пить среди дня.

Стюардесса распорядилась в микрофон, чтобы пристегнули ремни. Самолет заходил на посадку. Москва открылась внизу серым, бледноглазым пятном…

Расстались на аэродроме. Все инструкции запечатлены в голове. Денег — полны карманы: франков, долларов, рублей. Как-то очень скоро я привык к тому, что нет необходимости их считать.

Сел в такси и поехал в гостиницу «Россия», где был забронирован номер. Таксист, покосясь на мой кремовый костюм, заломил несусветную цену, в ответ я лишь холодно кивнул. Уже в пути водила осторожно осведомился:

— Без багажа, выходит, прибыли?

— Именно так.

Небольшой кожаный чемодан, который я небрежно швырнул на заднее сиденье, ясное дело, не подходил под это определение. Туда же запулил шикарную лайковую куртку. Улетал бедняком, прибыл барином. Надолго ли?

Москва встретила смутной погодой. Тусклое небо в наволочке непролившегося дождя. Но — тепло, около двадцати градусов.

Номер получил на десятом этаже, обычный одноместный — с душем и полуванной. В Париже гостевал побогаче. Я еще в машине прикинул, что все инструкции Трубецкого выполню, но одну, самую главную, нарушу. Он несколько раз повторил, чтобы я не думал соваться домой. Образно выразился, сказал: если не хочешь, чтобы уши сразу отрезали. Я понимал, что он прав. Но он был человеком свежего поколения, дворянского, и, разумеется, не мог сознавать, что значит для советского гражданина своя собственная, горбом нажитая квартира. Это ведь не просто место проживания, это скорее символ либо укрепы, либо слабости, промежуточности положения в мире. Мои родители так и состарились, не зная, что это такое — собственная квартира, а лишь до последнего вздоха мечтая о ней.

Чтобы советский человек хоть одним глазком не глянул на взорванный символ своего бытия — такого быть не может. Поэтому я спорить с Трубецким не стал, но из номера первым делом позвонил инженеру Володе.

— Ты где? — спросил он. Голос трезвый, но похмеленный.

— Я опять в Москве… Ну как у вас?

Он-то понял сразу.

— У нас нормалек. Квартира опечатана.

— Давно туда ходил?

— Позавчера, кажется. Как чувствовал, что вернешься.

— А еще разок можешь сбегать?

— Ты приедешь?

— Если все чисто, приеду.

— Чего купить?

— У меня все с собой.

Я назвал ему номер телефона в гостинице, и через десять минут он перезвонил. Доложил: на двери пластилиновая печать, но все равно дверь придется менять. Петли и косяки разворочены, общий вид неказистый.

— Жди! — сказал я.

Но, прежде чем ехать, позвонил дочери. Нарвался на зятька. Как же его зовут, черт побери?! Ах, да, Антон! Удивительно, но характерный, грубовато-настырный тембр его голоса не вызвал у меня привычного мгновенного раздражения. Правда, я и раньше иногда думал про него: бедный мальчик! Возможно, думал я, все его бычарские повадки — патологическая самоуверенность, наглая ухмылка, напористость — всего лишь вынужденная маскировка, дань времени, заставляющего оборачиваться к ближнему исключительно звериным оскалом (иначе задавят), а под этим скрывается нечто иное — ранимое, хрупкое, как у всех людей. Ведь нельзя же представить, что моя добрая, утонченная девочка влюбилась просто в тупую гору мышц.

— Антон, позови Катеньку, пожалуйста.

— Кого? — это у них один из так называемых приколов: надо или не надо — переспрашивать. Действительно, нервирует.

— Катеньку позови, пожалуйста.

— Катюха! — по-блажному заревел зятек. — Папахен требует! Срочно!

В Катином нежном, родном голосе неподдельная обеспокоенность: