Сошествие во Ад

На перекрестке дорог, в скрещении мыслей, он стоял и ждал – просто дышал ночным воздухом. С острым, извращенным наслаждением он вслушивался в ночные звуки – вполне конкретные звуки. Свежий ветер гулял между холмами. Вот в отдалении остановился поезд, вот свисток перед его отправлением. Двое пассажиров прошли мимо; женщина что-то пожелала ему – не то доброго утра, не то доброй ночи – в растущем внутреннем напряжении он не ощутил разницы.

Облако освободило луну, и Уэнтворт отступил в тень. Если он заметит их, то сможет свернуть в переулок или пойти назад, чтобы не выдать своей засады. Да и вообще, ни в какой он не в засаде, а просто гуляет!

Прошел еще час с лишним. Он дошел почти до дома, потом вернулся. Тело и его привычки, которые иногда требовали отдыха и тем самым обычно спасали его от более глубокого падения, на этот раз сплоховали. Вечернее бдение не так сильно утомило его, и видение сохраненной, хотя и лишенной надежды чести не застило его взор. Он снова и снова принимался ходить, а сердце жаждало крови. Настала ночь; часы на городской башне пробили один раз. Судя по звукам, к станции подошел последний поезд. Уэнтворт прошел чуть дальше по улице и остановился в тени. Он услышал легкий перестук каблуков; издали торопливо шла женщина. На миг ему показалось, что это Адела. Но нет, не она. Снова шаги – медленнее, и идут двое. Луна светила ярко, он стоял на самом краешке густой тени, желание ненавидеть и благородное стремление простить боролись в нем. Вот они идут, залитые ярким лунным светом, рука в руке, болтают, смеются. Он смотрел, как они проходят, в глазах потемнело. Наконец он повернулся и отправился домой.

Этой ночью, уснув, он как никогда ярко увидел бесконечно уходящую вниз, сияющую в лунном свете веревку.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ВИДЕНИЕ СМЕРТИ

Родители Паулины умерли несколько лет назад, и ей пришлось поселиться у бабушки по отцовской линии в Баттл-Хилл. У нее совсем не было денег. Мать Паулины никогда особенно не жаловала родственников со стороны мужа, так что с бабушкой Паулина почти не виделась, но дядя Паулины был убежден, что кровное родство подразумевает и близость отношений, а посему одним махом решил две проблемы: нашел занятие для племянницы и компаньонку для матери. Паулину возмущала эта навязанная доброта, буквально вломившаяся в ее жизнь, но к тому времени она так и не сумела найти работу, и ее чуть ли не силком увезли в Баттл-Хилл, где она в конце концов и обнаружила себя в роли сиделки и прислуги при очень старой женщине.

Страх, поселившийся в ней с некоторых пор, уже успел изрядно сковать волю девушки. Она вполне могла отвечать за какое-то порученное дело, а вот самостоятельные решения давались ей все хуже. В Баттл-Хилл таинственные встречи участились, а значит, развивался и паралич безволия. Паулине ничего не оставалось, как цепляться все отчаяннее хоть за какое-то общество, стараться почаще бывать среди людей. Конечно, она могла прекратить всякое общение вообще, похоронить себя в четырех стенах и продолжать день за днем терпеть ужас, который ее двойник будет сеять в прихожей или в коридоре за дверью ее собственной комнаты. Она терпеть не могла выходить на улицу, но еще больше не любила оставаться дома, да и рассудок подсказывал, что затворничество вряд ли ее спасет. Внутри нее словно что-то окаменело. Вот так она и жила, с высоко поднятой головой, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не бежать на очередную вечеринку или обратно домой. Почему-то ей казалось, что смерть бабушки может все это изменить.

Однако бабушка и не думала принимать во внимание забот молодости. Она жила себе и жила, завтракая по утрам у себя в комнате, спускаясь вниз к обеду и снова поднимаясь к себе после раннего легкого ужина. Она не досаждала внучке, а в обращении неизменно соблюдала мягкую учтивость. Паулина в свою очередь старалась удержаться на волне уважения и терпения, но получалось у нее, честно говоря, грубовато. Она и не заметила, что за все это время старая леди не дала ей ни единого повода проявить свое терпение. Так что терпела-то Паулина в основном сама себя и полагала, что делает достаточно, избавляя других от этого тяжкого груза.

Июньским полднем обе они сидели в саду за домом; для девушки стены вокруг садика были воплощением безопасности. Паулина учила роль, держа машинописный текст на коленях и беззвучно шевеля губами. Беда была в том, что в репликах получалось многовато пафоса. Причем пока она читала слова на бумаге, особого пафоса в них, вроде, и не было, но стоило ей попытаться произнести фразу, как она становилась плоской и безвкусной. Она выделяла голосом то одно слово, то другое, пыталась говорить то быстрее, то медленнее. Она попробовала добавить в голос страсти, но получилась полная нелепость. Вот у Стенхоупа слова звучали просто и естественно, а в ее исполнении – лживо и претенциозно.