Соска

— Как? Ну, ты куда умчался-то, сынок? Разбираться поехал с самозванцем, с лже-тобой, так? Ну, который с тобой шуточки по телефону шутил утром, будет хуже. Разобрался? Два часа всего прошло, а ты уже так остыл, что не помнишь ничего.

— А, этот… Забудь! Так, один старый знакомый Тамары. Имитатор.

— Я же тебе говорил! Что и требовалось доказать, будет хуже. Ну что, тогда вернемся к теме? Ты мне поможешь с этим дельцем или как?

Задав вопрос, Полежаев направился к полированной стенке болгарского производства, где хранил электрический чайник и сахар. «Для эстетики» — почему-то всякий раз пояснял он, хотя было неясно, какой смысл он вкладывал в эти слова, и тем более неясно, что в этом факте было особенно эстетичного.

По всей видимости, для этой же самой таинственной «эстетики» на окнах висели доперестроечные занавески в горошек из верблюдов, на которые всегда отупело таращились допрашиваемые, а на столе стоял олимпийский мишка в шапке из пыли, за которого любой антиквар заплатил бы неплохие деньги.

Официальное имя символа Московской олимпиады 1980 года — Михаил Потапыч Топтыгин. Топтыгина утверждали на самом высоком уровне, в ЦК КПСС Как вспоминает автор олимпийского мишки художник Виктор Чижиков, ему позвонили и сказали: «Поздравляем! Ваш медведь прошел ЦК!» Во время церемонии закрытия Олимпиады-80 гигантская резиновая кукла на воздушных шарах медленно уплыла в московское небо под всхлипывания многотысячной толпы, а где-то через час с лишним приземлилась на окраине Москвы аккурат на пивную палатку, разрушив ее. К советскому правительству обратилась одна западногерманская фирма с предложением купить резинового Мишу за 100 тысяч дойчмарок. Фирме было отказано. Олимпийский мишка закончил полет в подвале советского Олимпийского комитета, где его сожрали крысы.

— Тут дело вот какое, Степан… — сказал Полежаев, включая чайник — Ты, конечно, больше у нас не работаешь и вот так вот отрывать тебя от семейных обязанностей, будет хуже, я не имею особого права…

— Не имеешь, — согласился Степан.

— Но отрываю.

Полежаев неспешно отсчитал нужное количество ложечек заварки, залил кипятком и накрыл все это дело грязной тряпицей, которая в прошлой жизни была вафельным полотенцем.

— Отрываю по простой причине: мы не только бывшие коллеги, но и друзья. Так ведь, Степка?

— Так, Генка.

— А к кому, как не к другу, обратиться за помощью в трудную минуту?

— Угу. В трудную.

— И не просто к другу, а к сумасшедшему другу.

Полежаев поднял указательный палец, как будто сказал значимое.

— Сергеевич, не начинай.

— Ты согласен, что мозг твой устроен не как у нормальных людей?

— Нет.

— Ты согласен, что ты больше похож на поехавшего по фазе Пуаро, чем на нормального человека?

— Сергеевич…

— Ты согласен, что у тебя имеются неадекватные способности? Ты разрешаешь запутанные дела. Причем делаешь это, не владея всей информацией. У нормального человека, будет хуже…

— …говорю: не начинай!

— …таких странных способностей быть не должно. Дела, над которыми мы месяцами бьемся всем отделом. Причем разрешаешь в пять минут. И все это как бы между прочим, за чашкой чая.

— Не всегда, Сергеевич.

— Но часто! Затрат никаких, только разве что вот… с лимончиком. Даже если бы ты распутывал одно дело из десяти, этого уже было бы много. Будет хуже. Что у тебя творится в мозгу — неизвестно, предполагаю, что бардак полный, таракан на таракане, но меня это не касается…

— Касается. Ты же говоришь: друг.

— Но ты же не жалуешься, Степа! Ты же, наоборот, доволен. Пишешь рассказики, профессию помаленьку забываешь… Значит, «сдвинутость» твоя тебе нужна. Помогает в работе. Вот, например, будет хуже, разговор этот сегодня по телефону…

— А что разговор?

У Степана вдруг сильно потянуло где-то в груди, в таком неприятном месте, что, потянись оно сильнее… Степан осторожно выдохнул.

— А что… разговор?

— Ну, это, Степа, был ненормальный разговор. Ты мне заявил, что разговариваешь сам с собой. Я тебе, конечно, подыграл, но… Ты можешь себе представить, что кто-то разговаривает сам с собой по телефону? А? Такого же не может быть, верно? А с тобой вот случилось. Не верю я, Степа, в имитатора у вас дома. Не было на другом конце провода вообще никого.

Полежаев навис над Степаном, облокотившись о спинку кресла и щекоча ухо бывшего коллеги кончиком уса.

— Вариантов тут только два, Степа. Либо все вокруг с тобой играют шутки, либо ты один — со всеми. Вот и выбирай. Я, конечно, помалкиваю, Степа, но…

— Сергеевич, можно к делу?

— Будет и по делу. А вот только способности эти в тебе прорезались, Степа, аккурат, когда ты нас покинул и занялся писательством. Я предполагаю, кто-то тебе дал по голове томиком Конан Дойля в оцинкованной обложке, да ты этого не помнишь.

— Сергеевич, не начинай.

— Ладно, ладно. Ты вот мне только скажи: о чем ты пишешь? Полицейские детективы, небось? Или фантастику? Или…

Полежаев неожиданно зашелся смехом. Смеялся он самозабвенно, весь отдаваясь этому состоянию. Он закрывал глаза, усы его весело топорщились, а из горла выходило что-то похожее на крики голодного птенца.