Соска

Я бросился рассказывать Хабибуллину, а тот — возбужденно записывать. Чем больше я рассказывал, тем больше вспоминал. Моя жизнь по ту сторону комы уверенно развернулась, как китайский цветок в чае. Хабибуллин ликовал, хлопал в ладоши. Мне вспомнилось многое другое, из прошлых погружений. Все эти рассказы, что я писал, про соску, про слонов, про водородную бомбу и исчезновения, про то, как я появляюсь из будущего и помогаю сам себе в прошлом, будто ангел-хранитель самого себя… все они были там, я просто не мог их вспомнить и сочинял заново перед пустым листом бумаги. А может, и наоборот, я сочинял рассказы, а потом проживал их, погрузившись в кому, — какая, к черту, разница?

— Есть только одна неувязочка, — сказал вдруг Хабибуллин, и ручка выпала из его пальцев. — Если Канада — выдумка, авиакатастрофа — выдумка, то и твоя кома — выдумка? А как кома может быть выдумкой, если как раз посредством комы ты все это и выдумываешь? Получается вода в сосуде и сосуд в воде одновременно. И потом, если кома — часть твоего рассказа, то как же быть со мной?

Часть моего последнего рассказа, должен был бы он сказать.

Очередная кома не приходила. Я безнадежно прождал ее больше месяца.

Как оказалось, я стал зависимым от своих провалов, как наркоман. Мне не терпелось окунуться в ту жизнь, тем более сейчас, когда я научился вспоминать. Я хватался за перо, как наркоман за шприц, но знакомое возбуждение не овладевало мной. Чем больше я хотел комы, тем настырнее она не приходила. У меня начались настоящие ломки. Последний рассказ, вот этот самый, оставался незаконченным. Видимо, все-таки зря я выстрелил сам в себя там, в туалете международного аэропорта.

В один из дней я сидел на диване и все еще надеялся на долгожданный «нырок», а он не приходил. Вдруг я начал биться головой о стену, а затем — в бешенстве жечь свои рукописи.

Занялся пожар. Спасаясь от огня, я вылез на балкон. Языки вырывались наружу и хватали меня. Я почему-то не кричал, а смотрел на происходящее в молчаливом ужасе. Дыма тоже не было, горело сухо. Мне вдруг показалось, что как раз сейчас я переживаю все это, находясь в коме.

Громко лопнули стекла. Запузырился лак на поручнях. На балконе больше невозможно было оставаться. Я решил дождаться, пока догорит, забравшись на карниз. Уцепившись за цинковую водосточную трубу, я сделал шаг. Труба очень легко отошла от стены, и мой шаг растянулся на пару метров. Я понял, что сейчас рухну с седьмого этажа, и улыбнулся, сжав трубу в объятиях, как любимую девушку. Но какие-то провода не дали ей отойти от стены дома, я скользнул вниз, как пожарник по тревоге, и влетел в распахнутое окно соседской квартиры, только этажом ниже.

Посреди комнаты, которая оказалась кухней, стоял испуганный долговязый очкарик в черных каучуковых перчатках и смотрел, как я лечу на него. Кухня была какая-то странная. Тех мгновений, что длился мой полет, мне хватило, чтобы удивиться: вместо кастрюль и банок с крупой кухню очкарика загромождали какие-то распотрошенные компьютеры, соединенные проводами. Посреди всего этого находился огромный эмалированный таз, над которым курилась дымка. Очкарик варил огромный борщ из компьютерных внутренностей. На мгновение я увидел за этой дымкой строящийся коттедж, выгоревшее небо и облачко, но только на мгновение — вслед за этим я нырнул в самую длинную кому, где и проживаю сейчас, друзья мои, вместе с вами мой последний рассказ.

— Все? — осведомился Полежаев, когда тишина чересчур затянулась.

— Так точно, все, — по-военному ответил Хабибуллин.

Он швырнул желтого бегемотика на пол и принялся исступленно давить каблуком, пока от игрушечного диктофона не осталась кучка пластмассовой трухи.

— Ну что ж…

Полежаев слез со своего кресла, прибегнув к помощи Вилены, которая услужливо подставила ему ручку.

— Тогда подытожим.

Полежаев приблизился к койке со Степаном, полы его плаща волочились по полу. Издатель пригнулся, попытавшись увидеть сквозь стекла черных очков.

— Идите-ка оба сюда! Получается, что мы выдуманные, а он настоящий. Он видит в своей коме сейчас вот это все: вас двоих, меня, себя на койке, бивни вот эти, диктофон, красную кнопку с черепом, — а мы видим его, так?

Хабибуллин и Вилена молча кивнули головой, причем Вилена посмотрела в пол, а Хабибуллин окинул взглядом приборы по сторонам у изголовья Степана, внимательно.

— Получается, кома — в рассказе, а рассказ — в коме. А при чем здесь тогда эта кнопка? Она же всего лишь часть рассказа, его конец, последний штришок. Он задумал, что мы на нее нажмем и на этом рассказ закончится, ну и ради бога! Мы как персонажи исчезнем, а он что — проснется? Нырнет в новый рассказ? Давайте нажмем. Я — за. По-любому он так задумал, смотрите: я — злой персонаж, одет в черное, этакий дьявол, хочу его убить. А вы — наоборот, в белом. — Полежаев фамильярно хлопнул врача по плечу. — Так что, ангелочек вы наш, приступим?

Хабибуллин посмотрел на наручные часы, раскрыл тетрадку с попугаем на обложке и что-то накарябал на последней странице.

— Распишитесь вот здесь.