Сосны, освещенные солнцем

Работал Шишкин упорно и в первые же месяцы превзошел многих своих соклассников. Гине подшучивал: «Ты, Ваня, скоро достигнешь профессорского уровня». Но более всего Шишкина обрадовала похвала одного из самых авторитетных и уважаемых преподавателей училища академика Рабуса. Он был строг, суховат и педантичен, этот обрусевший немец, и его не только уважали, но и побаивались. Мнение Рабуса почиталось высоко.

И вот однажды Рабус вошел в класс в сопровождении довольно уверенно державшегося молодого человека, и оба принялись рассматривать рисунки учеников. Рабус бросал короткие, отрывистые реплики и то и дело поглядывал на молодого, тот был сдержан, улыбчив и почти ничего не говорил, в синих глазах его светились доброта и доверчивость, он весело, дружески поглядывал на учеников. А Рабус между тем рассматривал рисунки. «Ну-с, братец, это скорее чертеж, — говорил он. — Что это за штрих?.. Нет, нет, так, братец, не пойдет… А это что за растушевка?»

Шишкин спиной почувствовал, что Рабус подошел к нему и разглядывает рисунок.

— Обратите внимание, Алексей Кондратьевич, — говорит Рабус, обращаясь к молодому, и тот подходит ближе, останавливается. Шишкин, затаив дыхание, ждет, что же последует за сим — похвала или порицание. — Изрядно. Вполне. Как находите?

— Мне тоже нравится, — говорит молодой. И Шишкин, обернувшись, встречает прямой доверчивый взгляд и отмечает про себя, что по возрасту они, пожалуй, ровесники. Кто же он такой? Шишкин раньше никогда его не встречал в училище. Может, новый преподаватель?.. Только уж больно молод.

— Как вас зовут?

— Шишкин.

— Что ж, — смеется молодой, — фамилия вполне художественная. Запомним.

И как только они выходят из класса, Шишкина окружают товарищи, наперебой говорят, поздравляют с успехом. Шишкин только отмахивался.

— Перестаньте, какой там успех.

— Нет, вы посмотрите, он еще скромничает, — хохочет Гине. — А может, зазнался?.. Ну нет, этого так оставлять нельзя, с тебя, Иван, причитается.

— Да полно тебе, Саша…

— Определенно зазнался.

— Скажи-ка лучше, кто это с Рабусом был?

— Так это ж Саврасов. Он два года назад закончил училище. Говорят, очень талантлив. Рабус возлагает на него большие надежды. А теперь вот и Шишкин… Нет, Иван, видит бог, ты должен угостить дорогих товарищей. Грешно не отметить такое событие. А рисунок твой, если хочешь, не хуже брюлловского…

И надо же было именно в это время, не раньше и не позже, войти Мокрицкому, руководителю портретного класса. Делать ему здесь сейчас было нечего, однако Мокрицкий имел обыкновение появляться там, где ему делать нечего, и в тот момент, когда его меньше всего ждут. Он вошел почти неслышно, и последние слова Гине «не хуже брюлловского» им были схвачены, можно сказать, на лету. Класс замер в ожидании: что-то будет? Все знали, как Аполлон Мокрицкий боготворил Брюллова, у которого он учился, в мастерской которого работал вместе со своим другом Тарасом Шевченко, в той самой мастерской, где бывали Пушкин, Жуковский, Гоголь…

— Т-так, — многозначительно молвил Мокрицкий, оглядывая притихший класс. — К-кто же это из вас, позвольте спросить, т-творит не хуже самого Брюллова? — заикаясь сильнее обычного, иронически он спросил и остановился за спиной Шишкина, как раз на том месте, где только что стояли Саврасов и Рабус. Невысокого роста, крупноголовый, с прищуренными острыми глазами, с роскошной гривой волос, Мокрицкий был похож на рассерженного льва. Глянул на рисунок и ткнул пальцем в правый угол.

— А в-от здесь… к-как вы находите?

Шишкин молча пожал плечами. Тогда Мокрицкий выхватил у него карандаш и одним взмахом — раз, раз! — выправил рисунок. И резко повернулся, возвысив голос, заговорил:

— Что касается Брюллова… Карла Павловича… учителя моего, — тут он сделал паузу, как бы желая убедиться, сколь должный эффект производят его слова. — Т-так вот… что касается Брюллова, то даже итальянцы умели ценить его и преклонялись перед его божественным даром. А вы?.. Х-хотел бы я видеть среди вас мастера, подобного великому Карлу…

Он смолк, хотел сказать еще что-то, но раздумал, махнул рукой и твердо прошествовал к двери, обиженный и гордый.

Класс некоторое время безмолвствовал. Поскрипывали не очень уверенно по бумаге карандаши. Потом кто-то тихо, с сожалением сказал:

— А рисунок-то, братцы, он испортил.

И тут прорвалось. Зашумели, заговорили враз, кто защищая, а кто осуждая поступок Мокрицкого, считая его недостойным художника.

— Нет, вы представляете, господа, — слегка грассируя, горячась, говорил красивый, с холеным лицом юноша, фамилию которого Шишкин никак не мог запомнить: не то Штильфельнбок, не то «фон» с каким-то неловким, длинным продолжением. — Вы представляете, господа, как это возмутительно! Ведь только что Карл Иванович Рабус, всеми уважаемый академик, отметил достоинства рисунка, а этот… этот, с позволения сказать, портретист… Да чего он сам-то создал? — Штильфельнбок сделал рукой изящный жест и усмехнулся. — Пять портретов за всю жизнь. Да и те сомнительного достоинства.