Сосуд скверны

В некий период мировой истории резидентом на островах был минхер Эверт Груйтер. Он управлял туземцами с умеренной строгостью и при случае любил позабавиться. Он находил, что занять столь высокий пост в двадцать семь лет было великолепно; даже сейчас, когда ему исполнилось тридцать, мысль эта все еще радовала его. Телеграфной связи между его островами и Батавией в то время еще не было, почта приходила с такой задержкой и опозданием, что если Груйтер испрашивал какие-либо указания, то к тому времени, когда он получал их, они уже были совершенно бесполезны, а посему Груйтер больше полагался на собственное разумение и счастье, считая, что они уберегут его от начальства. Он был невысокого роста — немногим более пяти футов, чрезвычайно полнотелый и весьма цветущего вида. Из-за жары он брил голову, не носил бороды; гладко выбритое лицо его было круглым и красным, светлые брови едва заметны, в маленьких голубых глазах мелькал лукавый огонек. Зная, что вид у него далеко не внушительный, Груйтер тщательно одевался, дабы поддержать свое высокое положение. У себя в канцелярии или в суде он всегда появлялся в безукоризненном, без единого пятнышка, белом костюме. Правда, китель с блестящими медными пуговицами был ему тесен, обнаруживая тот неприятный факт, что хотя он и молод, но у него уже выпирает весьма округлый живот. Его благодушное лицо всегда блестело от пота, и он постоянно обмахивался опахалом из пальмовых листьев.

У себя дома резидент ходил в одном лишь саронге[1]; своей невысокой, округлой фигурой он напоминал раскормленного шестнадцатилетнего юнца. Вставал он рано, к шести часам утра ему всегда подавали один и тот же завтрак: ломоть папайи, холодную яичницу-глазунью из трех яиц, тонко нарезанный голландский сыр и чашку кофе. После завтрака он закуривал большую гаванскую сигару, читал газеты, словно они не были уже прочитаны от корки до корки, затем одевался и направлялся в свою канцелярию.

Как-то утром в спальню к нему вошел старший слуга-туземец и доложил, что туан[2] Джонс спрашивает, можно ли ему войти. Груйтер уже в брюках стоял перед зеркалом и любовался своей гладкой дородной грудью. Он наклонился, потом откинулся назад, подобрал живот и с довольным видом звучно пошлепал себя по груди. Грудь и в самом деле была объемистой. Когда слуга доложил ему, он еще раз взглянул на себя в зеркало, встретил взгляд своих глаз и обменялся с ним легкой иронической улыбкой, спросив про себя, какого черта принесло этого посетителя. Эверт Груйтер легко и свободно изъяснялся на языках английском, голландском и малайском, но размышлял он преимущественно на голландском. Его он больше любил за приятную ему грубоватость.

— Попроси туана подождать. Скажи, что я выйду к нему, — сказал он слуге.

Резидент надел на голое тело китель, застегнулся на все пуговицы и размеренной важной походкой вошел в гостиную. При его появлении преподобный Оуэн Джонс поднялся со своего места.

— Доброе утро, мистер Джонс, — поздоровался резидент. — Вы, наверно, зашли, чтоб выпить со мной джина с содовой перед началом работы.

Джонс не улыбнулся.

— Я пришел сообщить вам об одном весьма прискорбном случае.

Ни слова, ни серьезный тон, каким они были сказаны, не произвели никакого впечатления на резидента, его голубые глазки излучали благодушие.

— Садитесь, мой дорогой. Закуривайте сигару.

Резидент отлично знал, что Оуэн Джонс не пьет и не курит, но ему доставляло удовольствие при каждой встрече из озорства предлагать и то и другое. Гость и сейчас отрицательно покачал головой.

Преподобный Джонс был главой баптистской миссии на Эласских островах. Он тоже постоянно находился на Бару, самом крупном из островов, с наибольшим населением. На нескольких других островах у него были молитвенные дома на попечении туземных помощников. Это был высокий худощавый мужчина лет сорока, меланхоличный, с вытянутым желтоватым лицом. Каштановые волосы уже поседели у него на висках и сильно поредели спереди. Все это придавало ему несколько отрешенный вид.