SoSущее

Но не все так просто в подлунном мире. Все начала надобны Дающей для поддержания баланса. Потому как между двух правд помещено человечество: между Лоном и Лоханью. Дай омыться Озару в водах Ее влажных — зачнет в себе Дающая сыновей новых, а старых сметет потопами, ураганами или пожарами. Но это не самое страшное, бывало и такое до установления Ордена — и лемуров жгли, и атлантов топили[276]. Хуже будет, если парочка в себе замкнется. Возлюбится сама в себе беспрепятственно, забудется в наслаждении и… свалит отсюда. Как? Да очень просто — как вошли сюда, так и выйдут: покинут юдоль земную, — и останется на ней даже не лохос бездушный, а биомасса невнятная, а от истинно духовных гельмантов вообще ничего не останется — прах сгоревшего смысла, скорлупа съеденных орехов.

— Нема! Нема! — в страхе от возможного апокалипсиса произнес Платон, приближаясь к символу Братства и осеняя его пятеричным знамением.

Да, такого Кадуцея он еще не видел. И не слышал о том, что сперматический логос может быть наблюдаем без «снятия» головы. Оказывается, может. Значит, как и во всем остальном, никаких возвышенных метафор нет, и все надо воспринимать вначале буквально, и только потом упражнять мозг на предмет символов и аллюзий.

Кадуцей Братства, который и был третьей колонной на масонском запоне, не просто символизировал предвечный баланс полярных сил. Кадуцей не только реальная драгоценность Лона, это живой и даже работающий агрегат Храама, наглядно демонстрирующий способ достижения баланса двух истин.

Но истинный жезл Гермеса отличается от символического тем, что в настоящем Кадуцее на центральный столб нельзя опереться. Он есть поток сперматического логоса, исходящий от сокровенного образа. А посему и два змея, восставшие из бездны вод, не обвивают несуществующий жезл, а поддерживают на определенной высоте диск, отражающий негасимый свет Недреманого Ока. Но главное отличие живого Кадуцея от его изображений заключается в том, что змеи не просто свиваются в двойную спираль, они непрерывно вращаются, как будто обжимая своими телами логоносный поток.

И этот поток сегодня, в день Больших Овулярий, был виден ему, Платону. И выглядит он как настоящий столб света, яркий, меняющийся и какой-то живой. И не просто столб. В нем переплетены образы всех творений Земли, отсюда исходит их смысловая основа, питаемая соками Нижней Волги. Нет, поддерживаемый крыльями и змеями диск не был источником смысла. Диск был зеркалом, в котором отражался желанный Хер, видимая близость которого и приводила в страстное неистовство Мамайю. Но она пребывала в заблуждении. Хер был надежно отделен от ее млечных вод. Он находился в крипте, размещавшейся за алтарной стеной, в охранении грозных стражей. И двенадцать весталок-харин окружали его в безостановочном обхождении. И хоровод, который они водили вокруг Хера, был не пустым ритуалом — без священного танца и возлияний молока девы на его пылающую вершину утратил бы силу творящую огненный фетиш и угас невозвратно. А со смертью главного Дома Божжия, вефиля его сокровенного, прекратились бы и Овулярии Млечной, зачахла бы ее животворная мощь, а с ее исчезновением обратилось бы в прах не только СоСущее, но и всякая тварь живущая. А не станет живущего, кто докажет, что сущее есть?

Кто способен отбросить тень без источника света?

* * *

— Одеянием света облачите входящего, — разливался под сводами Храама бархатистый баритон досточтимого и принятого мастера, — отверзете рот вступившему в «», откройте глаза его для нового света, наполните желанием чресла возжелавшего. Нема!

— Нема! Нема! Нема! — хором отвечали стоявшие у боковых стен братья.

Но из всего пышного воззвания Ромка смог услышать только странное отрицание на уркаинский манер «нема».

Происходящего с ним он уже не только не понимал, но и не проявлял к тому никакого рвения. После четырех смертей, падений, удушений, утоплений и сожжений, а под конец и совсем готической выходки по отрыванию собственной головы, прозванной «убором», Деримовичу было уже настолько все по барабану, что, прикажи ему сейчас броситься в кислоту, он, наверное, исполнил бы и это.

Последнее, что он помнил, это кувыркающийся взгляд из собственноручно оторванной головы, взгляд на нечто невообразимое (хотя что из пережитого им сегодня было вообразимым, разве что интродукция и сосальные нежности с принцессой!), на полуженщин-полузмей, одновременно омерзительных и восхитительных, ужасных и пьянящих, нежных и сильных, и, без всяких сомнений, смертельно опасных.

Взгляд оборвался мощнейшей вспышкой, потерей того, что когда-то называлось сознанием, и теперь вот оно, или не совсем оно, проснулось в облепившей его мягкой колыбели.