SoSущее

Глядя на пытавшегося встать Хока, Платон почувствовал себя легче и уверенней. Ненависть теперь широким потоком лилась из него, не образуя вредоносную, разъедающую волю коросту. Он даже видел, как эта черная суспензия, точно мрачный Стикс, подхватила незадачливого адельфа и унесла его к выходу, так и не дав распрямиться.

Пошедшие вслед за Хоком артизаны, наглые и не очень, тоже насладили Платоново мщение, а одного, с широким лицом, крашеными волосами и глазами, полными кокаиновой смелости, того даже пришлось унести. Слишком дерзко, несмотря на воткнутый в бедро шип посоха, полезло в отверстие артистическое рыло, так что Платону пришлось прибегнуть к помощи жезла — прямо в наглую ухмылку этого похабного кота вонзились платиновые сосцы набалдашника. Улыбка оказалась фарфоровой — удар выдержала, а вот губы… тем пришлось хуже, лопнули артизанские губы, окропив ступени алтаря кровью и недавно закачанным ботоксом.

— Фу-ты, нечисть! — поморщился Платон, стряхивая розоватую слизь с набалдашника.

Ну, теперь, наладится, заключил он, ощутив в себе яростную и мощную волну рулевого церемонии.

— Распахивай! — неожиданно глубоким и повелительным голосом рыкнул он в сторону дверей и вонзил жезл в деревяшку ступеней.

И понеслось. Сократив титулярную часть до минимума, он и в остальном не церемонился: активно работал жезл, чавкал Ромка за матерчатой переборкой, черной бульдожьей мордой вылетал порой вантуз — в общем, процесс пошел.

Не обошлось и без конфузов. И за сосательный харассмент[132] досталось не кому-нибудь, а самой принцессе, которая сразу же подставила ласковому протеже не согнутый перст, а свое неутоленное сосальце. Но то ли устал Ромка, то ли специально, чтобы не сделаться карманной присоской любвеобильной принцессы, — только вместо нежного лобызания ткнул ее вантузом «идущий путем горя» — и силы сохранил, и будущую свободу — вмиг окаменевшую газовщицу буквально сдуло с подиума.

«Смел недососок», — подумал Платон, стараясь припомнить, кто еще из таящих опасность адельфов не прошел интродукции.

Так, красно-коричневые, если не считать ошалевшего от процедуры Пронахова, были отсосаны без эксцессов. А вот Пронахов… Что-то с ним не то. Платону показалось, что его обычно жестко сцепленные губы приоткрыло не столько удивление, восторг и недоумение, какое бывает у девушек при первом оргазме, а нечто вполне осязаемое, родное… А если помимо лоховища и писала у него и за губами кое-что растет? Может, и у него губа — не дура вовсе, а инструмент… А?

И даже трезубец самого Разрушителя[133], по какой-то нелепости вошедший в незапамятные времена в брошенную оболочку уральского лоха в виде культяпного трепальца, и тот не нарушил хода представления, хотя при первой попытке Ромка с отвращением выплюнул беспалую руку, видимо не сообразив, что она и есть рудимент танцующего Разрушителя. Вспомнив dance macabre[134] этого бесноватого нагараджи[135] во время его кампании-96, Платон улыбнулся и почти с теплотой посмотрел на Единого Безответного Наместника.

А тот так и стоял в своей коронной позе «понимаишь…», высоко вздымая в воздух рудимент трезубца, словно бы грозил еще одному, пока не существующему оплоту зла, забившемуся в какой-нибудь геополитический угол перед его скорым и гибельным пришествием.

«Да, триграмматонам закон не писан», — чуть ли не с жалостью подумал Платон, глядя на эту высокую комичную фигуру, что с кукольной свирепостью поблескивала поросячьими глазками на ни в чем не повинные стены галереи…

Да, пепелить теперь нечего Гневному, — разве что машинки в песочнице.

— Запахивай! — неожиданно раздался с той стороны крик дежурного по залу.

Интродукция закончилась. Теперь нужно задернуть завесу, извлечь недососка и в зал — смотреть результаты представления.

— Вылезай, стоящий-на-входе, — сказал Платон и заглянул за ширму.

Вид подопечного насторожил мистагога. Обычно неофиты валились с ног после представления, выглядели уставшими и серыми. Не то с Ромкой. Он, казалось, пребывал в коме, но странной, дикой и манящей коме, как будто в коконе света сидел Ромка, в патоке наслаждения, в меду ласки… И эта светящаяся благодать, жирно облепившая недососка, могла исходить только от нее, Дающей… нет, уже давшей входящему в Храам — и не обычное молоко жизни, а соки… больше, сливки… гуще — масло, эликсир любви, сладостную харисму. Ту самую харисму, о которой сказы в Братстве сказывали.

— Ромка, ты что, кончил? — нарочито грубо, пытаясь стряхнуть наваждение, спросил Платон, заранее зная, что достичь рудиментарного оргазма в такой разношерстной компании невозможно.

— Я не знаю, дядь Борь, — прожурчал недососок, — но так хорошо, так хорошо, — как будто не пальцы всякие сосал, а молоко матери.

«Неужели достиг? — с гордостью и некоторым страхом подумал Платон. — Нет, невозможно». И вдруг ощутил, что, помимо его и Ромкиного голоса, он не слышит ни звука. За дверьми комнаты представлений стояла полная, могильная тишина.

— Ромка! — крикнул он прямо в ухо подопечному и слегка огрел его набалдашником.