Сотник (Часть 1-2)

Мишка от такого выверта, живо напомнившего ему истеричные панегирики защитников всевозможных «борцов за свободу и права угнетенных» (они так же не дружили с логикой, когда с экранов и газетных страниц доказывали, что «несчастных» убийц женщин и детей вынудили к этому «жестокий гнет тоталитаризма» и «диктат Кремля»), аж опешил. Правда, ненадолго: до него дошло вдруг, и он едва не рассмеялся прямо в лицо дядюшке, потому что все заходы и настойчивые посылы Никифора стали совершено понятны. Про сделку, значит, купец забыл? Как же, забудет он!

Дядюшка-то наезжал на племянника с вполне определенной целью: внушив тому чувство вины, постараться выторговать скидку, а то и вообще получить «рецепт» в качестве компенсации!

«Ага, и это мы проходили. И тоже аналогия ОТТУДА напрашивается. Втемяшить целому народу чувство вины непонятно за что, укоренить это чувство в головах обывателей с помощью многократного повторения, когда из каждого утюга призывают к покаянию и раскаянию – а все ради чего? Да чтобы банально развести его на бабки! Ну-ну, дядюшка, я тебе не Горбачев в Берлине, за Победу извиняться! Хрен тебе, а не вывод войск и крушение Берлинской стены на халяву!»

– Так в убытки тебя похитители втравили, а не я. Или ты считаешь, что я твою мошну пуще долга своего перед князем Туровским должен беречь?! – вызверился в ответ Мишка, не на шутку разозлившись на родственника. – А тебе я предлагаю способ, коим ты такое положение себе же на пользу и обернешь. Князю в удовольствие и не противореча долгу и чести…

– Шустер ты, племяш, как я погляжу, – прищурился Никифор, мгновенно растеряв обличительный пафос и переходя на деловой тон. – Откуда я тебе столько возьму-то? Да и где это видано – не поглядев товара, за него платить? Ну, гривен пятьдесят я бы, может, и дал – и то только чтобы тебя от скуки послушать.

– Грамоту пиши, а расплатишься в Турове. А про пятьдесят гривен… – осклабился Мишка. – Ты никому не проговорись случаем, что такое мне предлагал. За жизнь князя меньше четырех сотен невместно!

– Вот с князя тогда и спрашивал бы…

– Так ты же сам только что говорил, что не по рылу мне крыльцо – с князем про выкуп даже и заикаться!

– Вот и не заикайся!

– Так я не про выкуп, а про то, что научу тебя, как князю полезным оказаться. Ты же сам мне говорил про ключик золотой, что любые двери отмыкает! А коли те двери по волшебному слову сами раскроются?

– Ишь ты, как повернул мудрено! То за жизнь князя, то за волшебное слово… Что же тогда, как в прошлый раз, за десятину не сговариваешься?

– Но-но! За пятину у нас договор… – напомнил Мишка. – А мне сейчас нужно убытки покрывать, так что тебе же дешевле обойдется.

– Ну да, дешевле! Кто тебя продешевить вынудит – остальных и вовсе без портов оставит. Сто – и то потому только, что ты мне племяш! – Никифор уже не злился и не обличал, а работал – торговался.

Ничего другого Мишка от него и не ожидал, а потому и цену сразу заломил с учетом того, что в процессе торга придется скинуть. Так и вышло – сошлись на трех сотнях и ударили по рукам. Никифор, ворча и сетуя, что слову родича и делового партнера надобно верить, все-таки составил грамоту – за неимением под рукой гербовой, то есть пергамента, как и в прошлый раз, на бересте. То, что дядюшка неспроста согласился с совершенно грабительскими расценками на спасение князей, молодой сотник, воодушевленный успехом торга, сообразил гораздо позднее.

Идея же состояла в следующем: хотя не то что Мишке, но и даже Корнею невместно получать выкуп с князя – да еще со своего, пусть и пребывающего ныне в статусе пленника, но, тем не менее, спасение его жизни и освобождение детей и княгини чего-то да стоило. И тут боярич с князем оба оказывались перед некоторым парадоксальным противоречием не противоречащих друг другу интересов: и Всеволоду невместно не отблагодарить и остаться в долгу перед сопляком, и Мишке никак нельзя с него получать, а тем паче потребовать – хотя не принять награду, будь она предложена, и таким образом оставлять князя должником тоже чревато. Просто опасно – хотя бы потому, что такие долги обычно дольше помнят одалживающиеся, чем одалживающие. И уж во всяком случае – не прощают.