Сотник Лонгин

На Эсквилине, в западном конце Оппия, который назывался Каринами, находился дом Помпея, перешедший после его смерти к Марку Антонию. Перистиль, отделанный белым мрамором и окруженный высокою колоннадой, фонтан с водою, подведенной от акведука, мозаики, славящие величие Рима, сад, в котором цветут фиалки и растет благородный лавр, – они несут на себе следы того чудовищного перелома, который подобен виду гниющего яблока или запаху протухших яиц. Как гладиаторские бои, как диктатура Суллы, как восстание рабов, так и стены домов – это свидетели тех перемен, которые стали роковыми для великого Рима. «О времена! О нравы!» – воскликнул однажды Цицерон. Так же могли б возопить камни, горюя о временах старинной простоты и добрых нравов римлян…

По молодости Марк Антоний, обладая красивою внешностью, не знал удержу в наслаждениях: его безобразное пьянство, и возмутительное расточительство, и нескончаемые забавы с потаскухами, – стали притчей во языцех, – особенно после того, как на нем повис огромный не по летам долг – двести пятьдесят талантов. С тех пор много воды утекло из Клепсидры жизни Марка Антония: он проделал большой путь от начальника конницы в войске наместника Сирии Габиния до консула римской республики, был обласкан Цезарем, а женитьба на богатой вдове упрочила его финансовое положение. Теперь, после гибели Цезаря, Марк Антоний, будучи консулом, наслаждался самовластьем, не обременяя себя делами и не отягощая думами о благе Отчизны…

В тот день он возлежал на ложе, отделанном черепаховыми панцирями, одною рукою лаская свою жену Фульвию, а другою – потчуя ее спелыми ягодами винограда, и посмеивался остроумным шуткам своего давнего приятеля-собутыльника Вария с говорящим прозвищем «Пропойца».

– Солдат из X легиона вышел в отставку, – начал очередную байку рассказчик, протягивая руку к серебряному блюду за куском мяса, который тотчас исчез у него во рту, затем опустошил свой кубок, повелительно глянул на мальчика-виночерпия, стоящего подле возлежащих с кувшином в руках, и, пока тот наливал темного фалерна, продолжал. – Возвращается в свой родной город. Спутником у него был… э-э, кажется, беглый раб, молодой и красивый, – он покосился на юношу-виночерпия. – Вот как этот мальчик. Может, чуть постарше. Идут они из Галлии и встречают на своем пути толпу галлов, – оскалился Пропойца, довольный своим каламбуром, и пояснил. – Скопцов, служителей Кибелы…

– Это те мужики, у которых уже никогда не встанет, – захохотал Антоний. – Евреи, говорят, своих сыновей калечат, а эти напрочь лишают достоинства. Клянусь Юпитером, они идиоты!

– Кто – евреи или галлы? – улыбнулась Фульвия, украдкой поглядывая на прекрасного юношу-виночерпия, которого она сама накануне выбрала на невольничьем рынке и при этом отдала за него десять тысяч сестерциев.

– И те, и другие, – смеялся Антоний. А Варий продолжал:

– Красавец тот был непристойник большой, о чем догадались кастраты, выведав, что он ночует в одной комнате с солдатом. И вот толпа, вооруженная ритуальными ножами, входит в комнату, – а там темно, хоть глаз выколи, – слышат храп они – на кровати лежит пьяный баловник. Они обступили его, навалились скопом, рот заткнули кляпом, – он рванулся, что есть силы, попытался высвободиться – да где там! – кастраты зажали со всех сторон. Взошла луна, блеснуло лезвие ножа, и мгновенно муж стал женою… От боли он потерял сознание. Много позже выяснилось, что ошибочка вышла – не того, кого хотели, оскопили они. Хитрый юнец перед тем, как лечь спать, поменялся местами со своим патроном, и все то время, пока галлы возились с солдатом, он преспокойно лежал на кровати возле стенки…

Когда Варий кончил свой рассказ, Марк Антоний и Фульвия покатились со смеху, – да так, что брызнули из глаз слезы и надорвались животы, отягощенные вином и сытной пищей, как вдруг на пороге триклиния появился номенклатор.

– Dominus (лат. ‘хозяин, господин’), пришел посетитель, – объявил раб. – Он назвался Кесарем…

Мгновенно в богатой столовой воцарилась тишина. Муж и жена переглянулись, в глазах Фульвии мелькнул испуг, на лице Антония явилась гримаса удивления и растерянности. Он не без труда поднялся с обеденного ложа и, как был в одной тунике, сплошь покрытой пятнами от вина, нетвердым шагом двинулся в атриум, где находился нежданный гость. Юноша на вид лет восемнадцати, невысокого роста, со светлыми блестящими глазами, волосами – рыжеватыми и чуть вьющимися, бровями сросшимися; заостренным носом с горбинкой. Эти черты лица были знакомы Марку Антонию, но вспомнил посетителя он далеко не сразу.

– Гай Октавий? – удивленно проговорил хозяин дома. – Я думал, ты в Аполлонии.

– Я только что прибыл оттуда, – отозвался юноша. – Чтобы вступить в наследство, которое оставил мой отец…

– Твой отец? – переспросил Марк Антоний, и тотчас догадка отрезвила его.

– Отец оставил мне свое имя. Поэтому отныне я Гай Юлий Кесарь Октавиан, – спесиво вздернув голову, представился юноша.

– Ave, Caesar! – не без иронии отозвался Марк Антоний. – Зачем же ты пожаловал ко мне, Кесарь?