Социализм. Экономический и социологический анализ

Сегодня ислам и иудаизм мертвы. [340] Своим последователям они не предлагают ничего, кроме ритуала. Они устанавливают правила молитвы и поста, определенные пищевые ограничения, требования обрезания и тому подобное -- и это все. Для духа они не дают ничего. Полностью обездуховленные, они учат только правовым формам и обрядам. Они замыкают верующих в клетке традиционных обычаев, а этого совершенно недостаточно для жизни; им нечего сказать душе верующих. Они подавляют духовную свободу, вместо того чтобы возвышать и спасать душу верующих. Много столетий в исламе и почти два тысячелетия в иудаизме не было новых религиозных движений. Сегодня иудаизм есть то же самое, что в период создания Талмуда. [341] Ислам не изменился со времен арабских завоевательных походов. [342] Их литература, их школьная мудрость продолжают повторять старые идеи и не выходят за рамки теологии. Напрасно вы здесь будет искать людей и движения того типа, какие каждое столетие появлялись в западном христианстве. Они держатся только за счет отрицания всего чужого и инородного, за счет традиционализма и консерватизма. Только лишь ненависть ко всему иностранному подвигает их время от время на крупные действия. Все возникающие здесь новые секты и новые доктрины суть не что иное, как формы войны с чужим, ранее несуществовавшим, иноверием. Религия не оказывает влияния на духовную жизнь индивидуума, если, конечно, эта духовная жизнь вообще возможна под удушающим давлением жесткого традиционализма. Особенно ясно это видно в невлиятельности клира. Уважение к священникам имеет чисто внешний характер. В этих религиях нет ничего и близко сравнимого с глубоким влиянием священнослужителей Западных церквей, хотя это влияние весьма различно в разных церквях; нет ничего сопоставимого по влиятельности с фигурой иезуита, католического епископа или протестантского пастора. Такого же рода инерционность характеризовала политеистические религии античности, и до сих пор мы можем ее наблюдать в восточном православии. Греческая церковь мертва уже более тысячи лет [395*]. Только во второй половине XIX века она еще раз оказалась способной породить человека, в котором вера и надежда пылали как огонь. Но христианство Толстого при всех его внешних чертах русскости и востока в основе своей -- западное. Весьма характерно, что в отличие от Франциска Ассизского, сына итальянского купца, или Мартина Лютера, сына немецкого горняка, этот великий проповедник вышел из знатной семьи, которую образование и воспитание полностью вестернизировали. Русская церковь с большей легкостью порождала людей типа Иоанна Кронштадтского или Распутина. [343]

У этих мертвых церквей отсутствует какое-либо определенное учение об этике. Гарнак [344] говорит о греческой церкви [396*]: "Вся сфера трудовой жизни, поведение в которой должно регулироваться верой, оказалась вне ее влияния. Все предоставлено государству и обществу". В живых церквах Запада это иначе. Здесь, где вера еще не иссякла, где она не выродилась в пустую форму, сводящуюся к бессмысленным ритуалам, где, иными словами, она охватывает всего человека, есть постоянное стремление к поиску этических основ общественной жизни. Вновь и вновь верующие возвращаются к Евангелию, чтобы обновить свою жизнь в Господе и его Послании.

2. Евангелие как источник христианской этики

Для верующего Святое Писание есть кладезь божественного откровения, слова Божьего к людям, которое должно быть вечно непоколебимым основанием всей религии и всего поведения, контролируемого ею. Это верно не только для протестантов, которые принимают поучения проповедников лишь в той мере, в какой они совпадают со Святым Писанием; это верно и для католиков, которые, с одной стороны, основывают авторитет Святого Писания на авторитете церкви, а с другой -- признают божественное происхождение и самого Святого Писания, поскольку верят, что оно явилось в мир через посредство Святого Духа. Дуализм здесь разрешен благодаря тому, что одна только церковь дает окончательное и достоверное, т. е. непогрешимое, толкование Святого Писания. Обе конфессии предполагают логическое и системное единство всего собрания священных книг; устранение трудностей, порождаемых таким подходом, должно быть, следовательно, одной из самых важных задач церковного учения и науки.