Социализм как явление мировой истории

Наконец, наиболее глубокую поддержку и наиболее высокое понимание человеческая индивидуальность находит в религии. Только как личность человек может обращаться к Богу и в этом обращении постигает себя как личность, соизмеримую с личностью Бога. Именно поэтому социалистическая идеология и религия исключают друг друга (конечно, пока то или другое мировоззрение находится в неразвитой, неразработанной форме, они могут какое-то время сосуществовать). В этом естественно видеть причину той ненависти к религии, которая типична для огромного большинства социалистических учений и государств.

С той же точки зрения становятся понятнее и любопытные черты, на которые мы обратили внимание в связи с историей «Заговора Равных» (ч. I, гл. III, & 4): наивный авантюризм; склонность к самому мелкому жульничеству, легкомыслие, придающее всему движению какой-то комический, почти ноздрёвский характер. Эти свойства присущи большинству социалистических движений в начальный период их развития. В анархически-нигилистическом течении в России они воплотились в «нечаевщине» и на этой модели были гениально описаны Достоевским. Особенно ярко они проявились в раннем марксизме. Например, в изумительной истории написания первых рецензий на 1 том «Капитала»: все они были анонимно составлены Энгельсом. Он предлагает Марксу, что напишет сначала 2, а потом 4–5 статей «с различной точки зрения» или «с буржуазной точки зрения». При этом Маркс детально инструктирует его, что надо хвалить, а в чем для убедительности и не соглашаться, признавая политические выводы автора слишком радикальными!

«Таким образом, как мне кажется, можно поймать на удочку швабского Майера» (редактора газеты),

— пишет Маркс.

«Как ни незначительна его газетка, но все же она популярный оракул всех федералистов в Германии и читается также и за границей».

«Забавно, что оба эти журнала попались на удочку», —

пишет Энгельс. За первый год после выхода книги появилось всего 7 рецензий, из которых 5 были на основании этих советов написаны Энгельсом, и по одной — его друзьями Кугельманом и Зибелем. по его шпаргалке. В результате Маркс мог сказать:

«Заговор молчания буржуазной и реакционной прессы сломлен»

(письмо Кугельману от 11.II.1869).

А Энгельсу он писал:

«Женничка, знаток этого дела, утверждает, что ты развернул большой драматический и даже комический талант во всем этом деле с „различными точками зрения“ и со всякой маскировкой»

(см. 3, т. XXIII, с.с. 406, 445, 453, 458, 465, 473, 483, 484; т. XXIV, с.с. 3, 5, 26, 59, 65, 80 и общий обзор в 146)*.

Или в истории составления «портретов» демократических деятелей эмиграции за цену в 25 фунтов по заказу некоего Баниа, который потом оказывается агентом австрийской и прусской полиции. Впрочем, в ответ на предложение Маркса Энгельс сразу предупреждает:

«Это рассматривалось бы как помощь реакции», но резюмирует: «L 25 valent bien un peu de scandale» (25 фунтов вполне стоят небольшого скандала)

(3, т. XXI, с. 359).

Или, наконец, в угрозах шантажа своих соратников.

 («Неужели эта скотина не понимает, что стоит мне захотеть — и я втяну его по уши в зловонное болото? Разве он забыл, что в моем распоряжении более 100 писем от него?» —

пишет, например, Маркс по поводу Фрейлиграта (3, т. XXII, с. 493).)

И т. д. и т. д.: подобными местами пестрит переписка основоположников материалистического взгляда на историю. Те же черты проявляются и в более крайних современных левых течениях Америки и Западной Европы, придавая им часто оттенок несерьёзности и какой-то дурашливости (см., например, 147).