Никто не посмел поднять голос в защиту опальных. Напротив, все спешили выразить преданность Борису, чтобы отвести от себя подозрения в измене. «Бояре же многие, — записал летописец, — на них (опальных Никитичей. —
Того же мнения придерживались и его братья. Василий Романов сказал однажды в присутствии пристава: «Погибли, деи, мы внапрасне, ко государю в наносе, от своей братьи бояр». [57]
Годуновы щедро вознаградили тех, кто помог им расправиться с Никитичами. Михаил Салтыков тотчас после суда получил боярство. Князь Петр Иванович Буйносов-Ростовский, распоряжавшийся «на опальном дворе» Романовых, был вскоре произведен из думных дворян в бояре. Глава сыскного ведомства Семен Никитич Годунов также получил боярство.
Имеются основания полагать, что власти произвели общий розыск об измене Романовых и Богдана Бельского. Осведомленный современник дьяк Иван Тимофеев прямо утверждал, что дело Романовых явилось прямым продолжением расследования о заговоре Бельского. В свойственной ему замысловатой манере дьяк писал, что в желании «царства» были обвинены не один Бельский, «но и ины с ним в тождество единомыслие ему приплетоша, и сих такожде… по странах развея». [58]Тимофеев, без всяких сомнений, имел в виду бояр Романовых, хотя из осторожности и не называл их имени.
Нет ничего удивительного в том, что наиболее опасные из противников Бориса старались объединить свои силы в преддверии переворота.
Власти сделали все, чтобы сведения о распрях в Боярской думе остались неизвестными иноземцам. Приставы старались всячески затруднить послам общение с московскими жителями. Волей-неволей полякам пришлось питаться слухами. Вскоре после разгрома романовского подворья по столице распространился слух о казни главных заговорщиков. В посольском дневнике этот слух отразился в виде следующей записи: «…через десять дней Второй Романович (Александр Никитич. —
Толки, подслушанные поляками, очень точно указывали имена двух главных обвиняемых в деле о покушении на жизнь и власть царя. Сведения об их смерти оказались однако неверными.
Борис долго колебался и медлил, прежде чем вынес решение о наказании виновных. Розыск об измене Бельского начался не позднее весны 1600 г., а его наказание, такой осведомленный современник, как Конрад Буссов, отнес к 1602 г.
Сообщая о судьбе Бельского, Иван Тимофеев отметил, что его не только лишили сана («славы»), но и предали позорному наказанию, каковому в соответствии с «градскими законами» подвергались «злодеи», разбойники и «мытари». После торговой казни Бельский претерпел новые унижения: «…и ина безчеснейшая поругания и срамоту ему… наложиша и в места дальная поточен бысть». [60]Конрад Буссов раскрыл смысл показаний московского дьяка. В дни болезни Борис приблизил к себе шотландского капитана Габриэля, человека бывалого и кое-что смыслившего в медицине. Пока из Германии не прибыли выписанные для царя врачи, Габриэль «за неимением лучшего был назначен лейб-медиком Бориса». [61]В дни суда над Бельским Габриэлю пришлось взять на себя несвойственные доктору функции.
Шотландец осуществил казнь, специально придуманную для Бельского. Он вырвал ему всю его густую и длинную бороду, служившую по народным понятиям символом чести.
[62]В конце концов Бельского решили сослать, по одним сведениям, в Сибирь, по другим — «на Низ (в понизовные волжские города. —
Бельский был связан с правящей династией узами родства, потому опала на него носила, по-видимому, персональный характер. Младший сын окольничего Постник был послан на службу в Сибирь. [64]Но и он и его брат Иван сохранили свои обширные поместья в Вязьме и продолжали нести государеву службу.
Был ли Бельский в Сибири, трудно сказать. Достоверно известно, что длительное время опального держали в ссылке в его нижегородском имении. В конце 1602 — начале 1603 г. приставом у Бельского числился видный нижегородский дворянин Василий Анучин. [65]Годуновы не спешили с возвращением опального в Москву. В описи царского архива упомянут документ — «столп 112-го году, как сослан был Богдан Бельской в село Никольское, и был у нево в приставех Ондрей Ржевский да Василии Онучин». [66]Как видно, Бельского держали в деревне вплоть до 1603–1604 гг. (7112).