Сотворение мифа

В остальном, впрочем, его жизнь в Петербурге протекает довольно приятным образом. Шлёцер посещает старых знакомых, заводит новых и пристально наблюдает за жизнью «маленького света», как он называет русскую столицу, в отличие от «большого света» — необъятной России. Его удивление безмерно, «а между тем, — замечает он, — я прибыл не из деревни».

Петербург не перестаёт поражать Шлёцера своим «расширяющим ум» разнообразием и азиатской, доходящей до расточительности роскошью, которая соединяется с тонким европейским вкусом. «Многое, что в других местах прекрасно, но миниатюрно, здесь великолепно и обширно; что в других местах велико, здесь колоссально».

Даже внешний вид русских приводит его в восхищение. Шлёцер приехал из Германии в последние годы Семилетней войны, когда в европейские армии набирали уже «пятивершковых» мужчин. А тут русские и преимущественно гвардейские полки! Двухметровые исполины, находясь рядом с которыми Шлёцер чувствует себя так, «как будто бы стоял пред свевами Ариовиста»[137].

А какое разнообразие национальностей и языков! В то время, вспоминает Шлёцер, в страну «впускали всех… никого не спрашивали: какого ты вероисповедания? едва ли спрашивали: какой ты нации? (только евреям и иезуитам запрещён был въезд указом Петра I); но впоследствии стали спрашивать: в чём ты нам можешь пригодиться?» На наиболее многолюдных, центральных улицах города Европа и Азия сталкивается друг с другом, армяне, калмыки, бухарцы смешиваются в толпе с представителями едва ли не всех европейских народов. Мимо окна может прошествовать караван библейских животных — верблюдов. Общественное богослужение совершается на двенадцати языках (после отъезда Шлёцера к ним прибавится греческий и турецкий). Можно найти переводчиков с самых редких языков.

Часто, стоя в углу какой-нибудь немецкой конторы, Шлёцер с любопытством разглядывал её посетителей, пытаясь проникнуть в тайну их жизни. Вот немец, некогда кандидат на миссионерскую должность в Ост-Индии; откуда он возвратился, прослужив в течение семи лет матросом. Вон — пожилой пастор из Пруссии, который приехал в Петербург потому, что на родине получил внезапную отставку. А там сидят муж и жена, молодая любящая пара. Они вступили в брак прежде, чем позаботились о куске хлеба для себя и теперь думают найти в Петербурге место по заслугам, которых не хочет признать их отечество, и т. п.

Государственные празднества ослепляют своим великолепием. Во время придворных маскарадов огромные зеркальные залы императорского дворца залиты светом тысяч свечей, который превращает ночь в день. Фейерверк по случаю заключённого мира с Пруссией (24 апреля 1762 года) Шлёцер наблюдал вблизи, из частного сада, вместе с надворным советником Шишковым. Он знал по слухам, что русские фейерверкеры довели своё искусство до совершенства, особенно потому, что умели придавать огню цвет, чего европейские мастера фейерверков делать ещё не могли. Но то, что он увидел, превзошло всякое воображение. Фейерверк продолжался около двух часов под перекатывающийся гром пушек — величественное зрелище, ужасающее и прекрасное одновременно. «С тех пор все фейерверки, которые я из учтивости должен был смотреть в других местах, казались мне игрушкою».

Одним душным летним вечером Шлёцер сидит за письменным столом. Вдруг из открытого окна до его слуха долетают чарующие мелодичные звуки, совершенно неизвестные европейскому уху. Шлёцер выглядывает наружу и видит, как вниз по Неве плывёт яхта Григория Орлова. За ней следует вереница придворных шлюпок, а возглавляет эту маленькую флотилию лодка с сорока молодцами, «производящими музыку», какой Шлёцер в жизни не слышал, — хотя и воображал, что «знает все музыкальные инструменты образованной Европы». Волшебство этой музыки таково, что невозможно вообразить, из кого состоит этот причудливый оркестр. Кажется, как будто играют «на нескольких больших церковных органах с закрытыми трубами в двух низших октавах, и вследствие отдалённости звук казался переливающимся и заглушённым». То была русская роговая или охотничья музыка — недавнее изобретение[138] чеха Яна Мареша, капельмейстера гофмаршала Семёна Кирилловича Нарышкина. Каждый из сорока музыкантов извлекал на своём роге только одну ноту, самостоятельно отсчитывая паузы, но все вместе они способны были исполнить любое, сколь угодно сложное музыкальное произведение. Летние ночи считались лучшим временем для роговой музыки, когда её искушающее очарование действовало неотразимо.

В другой раз Шлёцер присутствовал при богослужении в императорской придворной капелле, где слушал русскую церковную музыку. Хор состоял из 12 басов, 13 теноров, 13 альтов, 15 дискантов и ещё полусотни малолетних ребят. Произведённое этим концертом впечатление было таково, что в 1782 году, будучи в Риме, Шлёцер откажется от предложения прослушать в папской Сикстинской капелле Miserere Аллегри (57-й псалом) в исполнении 32 певчих, сочтя, что не услышит ничего такого, чего бы он уже не слышал в Петербурге.