Сотворение мира

— Ерунда! — сказал Долотов. — Я думаю, что жизнь человека дороже, чем мертвая буква второстепенного параграфа. А что касается этой самой разницы, то исполком возьмет ее на себя.

Несмотря на то что отъезд в Ржанск приближался, Григорий Кирьякович работал по-прежнему: ремонтировал здание волисполкома, принимал людей, ездил с Флегонтовым по хуторам.

— Чего ты мотаешься, Григорий? — спросил его начальник милиции Колодяжнов. — Все равно через пару недель твоя деятельность тут закончится и поедешь ты в другие места.

— Какая разница? — вспыхнул Долотов. — Что там, что тут — везде, дорогой мой, наши люди и наша земля. И разве гоже мне, как служанке, которую рассчитали, оставлять пол недомытым? По-моему, негоже. Придут сюда другие люди и, если я чего недоделаю, помянут меня недобрым словом…

Григорий Кирьякович не хотел признаться, что успел крепко полюбить волость и что ему грустно уезжать из Пустополья. Пусть тут еще изуродована пустошами земля, пусть еще шляются кое-где в лесной чаще мелкие банды и но глухим хуторам курятся самогонные аппараты, пусть многое еще плохо, — он, Григорий Долотов, вместе с товарищами начал в этом краю тяжелую работу; он верит в то, что тут победит новое, он привязался к людям и потому с грустью покидает волость…

Глава вторая

1

Когда Александр Ставров сошел с поезда на станции Шеляг, отыскал подводу и выехал в Пустополье, ему казалось, что не все еще потеряно. «Нет, — думал он, — не может быть, Андрей что-нибудь напутал, перепугался и сдуру написал о близкой смерти Марины…»

Александр лежал на телеге, на только что скошенной траве. Трава не успела привянуть, свежо пахла лугом, но уже потеплела, сникла от жаркого солнца. Повязанная белым платком женщина-подводчица, свесив загорелые, с полными икрами ноги, лениво и равнодушно помахивала кнутом и думала о чем-то своем. Над двумя пузатыми гнедыми коньками назойливо вились слепни, кони фыркали, трясли головами, обмахивались хвостами и гривами, сбивая с упряжи мыло.

— Вы сами из Пустополья? — спросил Александр.

Женщина повязала платок потуже, на мгновение обернулась, показав обведенные сеткой морщин карие глаза.

— Мы сами из Лужков. Деревня есть такая возле Пустополья, в четырех верстах.

— А где ж хозяин?

— Нету хозяина, помер в прошлом году, как раз на троицу. В середке у него болезнь была, рак называется. Осталась я с тремя детишками да со старухою свекровью.

— Тяжело небось? — с участием спросил Александр.

— Известное дело, нелегко, — спокойно ответила женщина. — Куда ни кинься, всюду одна, и в поле, и с худобой, и дома. Свекровь вовсе с печки не слезает, ноги у нее больные, а из ребятишек какие же помощники, если старшему седьмой годок!

— Как же вы управляетесь?

— Так вот и управляюсь, — с грустной усмешкой сказала женщина. — Привяжу детей полотенцами к столу, поставлю им миску каши, покормлю старуху, а сама до ночи в поле…

Руки у женщины были большие, темные, с жесткими, обломанными ногтями, под которыми чернели узкие каемки. Каждое ее движение, неторопливое, даже несколько медлительное, говорило о твердом характере и недюжинной физической силе, а узкий, сухой, плотно сомкнутый рот выдавал глубокое горе.

«Трудно же тебе, дорогая, — с жалостью подумал Александр, — и не раз ты, должно быть, плачешь по ночам, чтобы никто не слышал…»

В Пустополье приехали перед вечером. Александр отряхнул от пыли и сена помятый костюм, взял чемодан, шляпу, молча протянул женщине деньги. Она взяла, не отказываясь, но и не считая их, поблагодарила и поехала своей дорогой.

С бьющимся сердцем подошел Александр к домику, в котором жила Марина. Школьный двор он нашел сразу, а домик ему указали ученики. И вот он стоял у порога, вытирая платком потный лоб, и не решался зайти. «Не может быть, — растерянно и тревожно повторял он, — не может быть…»

Марина лежала одна, Андрей и Тая ушли на собрание. На столике, возле Марининой кровати, стоял опущенный в стакан с водой пучок полевых цветов, а рядом поблескивали флаконы, аптекарские пузырьки, баночки с ватой и марлей. Сквозь острый, устоявшийся запах лекарств до Марины доносился медовый душок неяркой, с тонкими стеблями гнездовки, чуть слышно пробивался невыразимо прекрасный, слабый и сладостный аромат опустившей зеленовато-белые лепестки любки — ночной фиалки. Бессильно протянув похудевшие, почти прозрачные руки, на которых едва заметно обозначались тонкие голубые прожилки, закрыв глаза, Марина вдыхала запах цветов и беззвучно плакала.

Услышав незнакомые шаги, она открыла глаза и увидела стоявшего у дверей Александра.

Он опустил на пол чемодан и комкал в руках шляпу. Как ни пытался он скрыть страх и жалость, как ни старался унять дрожь пальцев, его состояние выдали глаза. И он, бросив шляпу, шагнул вперед, вымученно улыбнулся и сказал, чужим, надтреснутым голосом:

— Здравствуйте, Марина!.. Вот я и приехал…