Сотворение мира.Книга первая

Что касается Павла и Ели, то они были очень дружны, ласковы друг к другу, но, очевидно, Матвей Арефьевич говорил правду: втайне влюбленный в свою подругу, флегматичный, не по летам медлительный Павел во всем уступал Еле, во всем с ней соглашался. Чем дальше шло время, тем больше он отставал от нее. Книги он не очень любил, предпочитая часами стоять в мастерской и наблюдать за тем, как спорится работа в отцовских руках. Уже не раз Еля принималась экзаменовать Павла, злилась на него за то, что он отмалчивался. Павел только улыбался и покорно моргал глазами…

Виктор Завьялов и Павел настойчиво звали Андрея к Солодовым и к Юрасовым, говорили, что у них по воскресеньям всегда бывают Гоша и Клава Комаровы, собирается много ребят. Но Андрей упорно отказывался.

— Мне там делать нечего, — твердил он. — У них у всех разглаженные носовые платки, галстуки, а от меня на версту конями пахнет.

— Брось бузить! — увещевал Андрея Гоша. — Ни у кого там нет галстуков, честное слово…

Андрей только махал рукой:

— Идите, идите, я все равно не пойду…

Каждое воскресенье он пропадал в школьном флигельке, помогал Фаддею Зотовичу наклеивать листья и травы на картон, вычерчивал тушью надписи, записывал показания барометра и флюгера, часами стоял у клеток, где сидели животные — суслики, зайчата, черепахи.

Сгорбленный, коричневый от старости, как сухой гриб, Фаддей Зотович полюбил любознательного мальчишку. Старик жил бобылем, на отшибе, ни с кем не встречался и потому, приходя во флигель, который он с гордостью именовал «кабинетом природоведения», охотно разговаривал с Андреем, давал ему книги, советовал ставить свои опыты.

— Природа, милый юноша, еще не познана человеком, — раздумчиво говорил он Андрею, — она до сих пор полна великих тайн… Ленивые, пресыщенные люди утверждают, что в мире больше нечего открывать. Это ерунда. Сколько еще вокруг нас непознанного, какие силы скрыты в природе, никто не знает. А посему мой вам совет: работайте, трудитесь, изучайте…

Старый учитель неустанно возился со своим добровольным помощником: высаживал в ящиках различные семена, сортировал коллекции минералов, препарировал лягушек, часами торчал над разболтанным, стареньким микроскопом, открывая Андрею невиданный мир живых клеток, микробов, мельчайших существ, которые копошились в капле жидкости, пожирали друг друга, размножались.

— Когда голландец Антон Левенгук два с лишним века назад изобрел примитивный микроскоп, он сделал больше, чем Колумб, открывший Америку! — патетически восклицал Фаддей Зотович. — Ибо Левенгук вооружил человека волшебным глазом и сказал: «Смотри на то, чего ты никогда не видел и о чем не догадывался…»

Фаддей Зотович снисходил даже до того, что иногда доверял Андрею школьные новости, которых ученики не знали. Так, он сообщил, что с будущей весны школу будут перестраивать, что заведующая школой Ольга Ивановна Аникина вступила в партию. А однажды, вернувшись с педагогического совета, сообщил:

— В ваш класс назначают нового преподавателя обществоведения. Только что меня познакомили с ним. Разбитной молодой человек. Зовут Леонид Михайлович Берчевский. Бывший продовольственный комиссар. Говорят, в оппозиции состоит. С чем это едят, мне неизвестно, ибо, милый юноша, в политике я не искушен…

Известие о назначении нового преподавателя мало тронуло Андрея. Обществоведение он знал, бояться ему было нечего, и он не стал думать об этом. Берчевский так Берчевский, не все ли равно?

Думал Андрей о другом: как объяснить Еле свой поступок в лесу? Подаренный ею ландыш он хранил на самом дне своего сундучка, в старом учебнике физики, и никому не показывал, даже Тае. «Нехорошо получилось, — с грустью думал он, — надо бы объяснить Еле». Ему удалось однажды остановить девочку в школьном коридоре. Он преградил ей дорогу и спросил, глядя в землю:

— Вы на меня обижаетесь?

Еля равнодушно повела плечом:

— За что?

— За то, что я глупо вел себя в лесу, — пробормотал Андрей. — Мне хотелось бы поговорить с вами… Можно?

Подняв руки, точно защищаясь, Еля прошептала:

— Пустите… Не понимаю, что вам нужно…

Как ни упрямился Андрей, он все же пошел как-то с Виктором и с Гошкой к Солодовым, зная, что Платона Ивановича и Марфы Васильевны нет дома. «Я только посмотрю, как Еля живет», — сказал он себе. Но там, в светлой квартире с натертыми полами, с ковриками и белоснежными тюлевыми занавесями, он почувствовал себя чужим, сел на табурет у самых дверей, молча просидел полчаса и, не простившись с товарищами и с Елей, ушел.

Когда Андрей вышел на улицу, острое чувство одиночества охватило его. Он вспомнил свою шумную, безалаберную семью, старый, подпертый бревнами огнищанский дом, пылающую печь, свинью-роженицу, лежавшую в кухне на соломе, и вздохнул. Испытывая странную неприязнь к чистеньким, пахнущим ванилью Елиным комнатам, он злобно засмеялся.

«Вот бы эти разутюженные занавески под свинью подложить, здорово получилось бы…»

Но сердце его ныло.

4