Сотворение мира.Книга первая

Конечно, Савинков был не только профессиональным террористом и убежденным заговорщиком, не только наемником презираемых им богатых людей, но и злобно, тяжело ненавидел коммунистов. Его жгучая ненависть усугублялась тем, что он, как наблюдательный литератор и человек действия, лучше, чем кто-либо другой, видел ничтожество белой эмиграции и с каждым днем испытывал все более тягостное одиночество, бесился от сознания своего бессилия в борьбе с коммунистами…

После совещания супруги Рейли пригласили Савинкова на прощальный ужин.

— Я хочу по-дружески проститься с вами, — сказал Сидней Рейли. — Кто знает, когда нам доведется встретиться…

— Поедемте, угрюмый человек, — кокетливо добавила Пепита. — Мне всегда приятно быть с вами и думать, что когда-нибудь я все-таки сумею привлечь внимание такого отшельника, как вы…

На лице Савинкова мелькнула вежливая улыбка.

— Вряд ли увядший лист сможет украсить ваш лавровый венок, — равнодушно сказал он. — Впрочем, как и всегда, я рад провести с вами вечер…

Они бродили по аллеям парка Монсо. Савинков молчал, а Сидней Рейли все время говорил о Наполеоне, жизнь которого изучил не хуже, чем свою собственную.

— Очевидно, Борис Викторович, вы мне нравитесь еще и потому, что у вас есть сходство с Бонапартом, — полушутя сказал он. — Вы, мой друг, напрасно улыбаетесь. Посмотрите, Пепита, — у него наполеоновские глаза, тот же нос и те же губы, даже знаменитая прядь волос…

— Только судьба не та, — усмехнулся Савинков.

— Почему не та? Если хотите, у вас есть преимущество перед Наполеоном: тот начал безвестным и неопытным артиллерийским офицером, а вы всходите на свою вершину мастером политики, имеющим десятки тысяч верных единомышленников и друзей.

— Благодарю вас, — скрывая зевоту, сказал Савинков. — Но вместо слишком лестных для меня аналогий я предпочел бы ужин и стакан доброго вина…

— О, я знаю восхитительный кабачок, — оживилась Пепита, — там очень вкусно готовят и, кроме того, всегда выступают ваши земляки — русские певцы и актеры. В прошлом году, когда я была в Париже на гастролях, меня затащили туда. Очаровательно!

Кабачок оказался самым захудалым, третьеразрядным заведением с безвкусно размалеванной эстрадой и четырьмя румынами скрипачами, которые добросовестно пилили бразильские танцы входившего в моду Мийо и тут же, в антрактах, ловко раскидывали засаленные колоды карт: за пять сантимов они брались предсказать судьбу всем желающим…

Савинков и его спутники отыскали удобное место в углу и осмотрелись. В низком, наполненном дымом кабачке сидели захмелевшие студенты с подругами, несколько офицеров в расстегнутых мундирах, какие-то бесцветные старики и старухи, три пьяных матроса с молоденькой проституткой.

— Где же ваши русские актеры? — спросил Савинков.

Пепита погрозила ему пальцем:

— Какой нетерпеливый! Пейте шабли и покорно ждите…

В двенадцатом часу ночи носатый конферансье с алой гвоздикой на лацкане измятого фрака торжественно возгласил:

— Господа! Сейчас вы будете иметь счастье видеть прекрасную хореографическую группу русских девушек-босоножек, воспитанниц императорского Смольного института.

Раздались жидкие аплодисменты. Рассовав по карманам карты, скрипачи запилили неизменного Мийо. На эстраду гуськом вышли шесть босых женщин. Две из них — они мелкими шажками семенили впереди — были молоды и красивы, остальные скорее походили на приговоренных к смерти: на их усталых лицах застыла угодливая улыбка, на худых, покрытых слоем крема и пудры боках резко обозначались ребра. Полуголые женщины равнодушно, как деревянные манекены, поднимали руки и ноги, сбегались к середине эстрады, разбегались, потом, подчиняясь замедленному ритму и тягучему, дикарскому вою скрипок, вертели бедрами, выпячивали груди, с унылым цинизмом проделывали бесстыдные движения. Особенно старалась при этом самая пожилая и самая некрасивая из танцовщиц.

— По-вашему, это искусство? — сквозь зубы сказал Савинков.

Пепита состроила гримасу.

— Чтобы любоваться искусством, приезжайте в Лондон и осчастливьте своим присутствием наш театр…

После того как босоножки-смольнянки, вымученно улыбаясь, униженными поклонами ответили на аплодисменты и легкой рысью удалились с эстрады, носатый объявил:

— Для уважаемых русских посетителей будет читать стихи популярная поэтесса госпожа Нора Лидарцева.

— Браво! — Браво! — закричали пьяные офицеры.

Один из них, вертлявый драгун с щегольскими усиками и эспаньолкой, налил бокал нюи и пошел к эстраде. На подмостки поднималась невысокая женщина в клетчатом платье. Лицо у нее было молодое, милое и жалкое, но глаза с оттушеванными синими ресницами вызывающе поблескивали.

— Браво, мадам Лидарцева! Браво, крошка! — завопил драгун. — Я пью за нашу любовь!

Картинно отставив руку, он выпил вино и под общий смех поплелся к столу. Госпожа Лидарцева провела кончиком языка по накрашенным губам, сложила на груди руки а-ля Монна Ванна и начала читать, щуря глаза, слегка картавя, с подвыванием и дрожью в голосе: