Сотворение мира.Книга третья

В густой кроне вербы деловито жужжали пчелы. Где-то далеко в саду призывно ворковала горлица. Маленький лопоухий зайчонок — таких в станице называли марчуками — бесшумно проскакал совсем близко от сторожки и исчез в кустах. Над рекой почти неподвижно висели две светлокрылые скопы. Одна из них, сложив крылья, молниеносно ринулась вниз, острыми когтями выхватила из воды блеснувшую серебром крупную рыбу и полетела к левобережному лесу, другая, сделав круг, устремилась за ней.

Наташа ничего не видела и не слышала. Она не отрывала взгляда от спящего Андрея, будто навсегда хотела запечатлеть в памяти его лицо: загорелые щеки, едва заметный шрам на подбородке, крепкие губы, в которых подрагивал прилипший окурок. Слабый ветерок чуть-чуть шевелил волосы Андрея, и Наташа, подчиняясь чему-то неодолимому, непонятному, стала осторожно, чтобы не разбудить Андрея, целовать его откинутую, пахнущую травой и табаком руку…

Из охватившего ее забытья вывели тяжелый галоп лошади и треск ломаемых сучьев. Отпрянув от Андрея, замирая от ужаса, она прямо перед собой увидела мокрого, в хлопьях пены жеребца, а на нем бледного, встревоженного всадника, в котором едва узнала секретаря парткома Володю Фетисова.

— Вставай, агроном! — хрипло закричал Фетисов. — Война! Сволочь Гитлер напал на Советский Союз!

4

Кавалерийский полк, в котором служил политрук эскадрона Федор Ставров, располагался в лесу, километрах в тридцати от границы, северо-восточнее Равы-Русской, там, где пограничная река Западный Буг мелеет и разливается тремя рукавами. В этом густом лесу, с поросшими буйной травой полянами, с тихими озерцами и кочковатыми болотцами по низинам, командир полка выбрал место для летних лагерей в конце мая. Здесь и коням было раздолье и людям удобно: в жаркие дни холодка вокруг сколько угодно, конские водопои совсем рядом, там же можно купаться, загорать — чего лучше? Правда, донимали по вечерам назойливые комары, их приходилось отгонять кострами. В костры бросали сырые гнилушки, дым от них расползался по лесу, комары сердито зудели, поднимаясь вверх и не осмеливаясь нападать на людей.

На одном из рукавов Буга разместилась погранзастава — огороженный колючей проволокой чистый, посыпанный речным песком двор с добротным кирпичным домом, конюшней и сараями. Начальником этой заставы был друг детства молодых Ставровых лейтенант Николай Турчак, сын огнищанского колхозника, недавно переведенный на западную границу из Забайкалья. Он не раз приглашал Федора на заставу, познакомил со своей женой Ириной. Та была на сносях, однако осталась веселой хохотуньей-вертушкой и напропалую кокетничала с черноусым подтянутым земляком мужа. А вот сам Николай веселостью тогда не отличался.

— Понимаешь, Федя, — говорил он, непроизвольно понижая голос, — мы здесь, на границе, ясно чувствуем, что фашисты затевают что-то серьезное. Своими глазами видим — войск у немцев становится больше. По ночам слышим их танки. Я уж уговаривал Ирку уехать отсюда в Огнищанку, мало ли что может случиться, а она ни в какую: не хочу, говорит, оставлять тебя…

В субботний вечер лейтенант Турчак приехал на тачанке вместе с женой к Федору, вызвал его из палатки и сказал:

— Давай, Федя, попрощаемся на всякий пожарный. Немцы уже сняли против нашей заставы свои проволочные заграждения, значит, проходы для своих солдат готовят. Я вот жинку с собой взял, чтобы дорогу в ваш лагерь запомнила. Ты уж, в случае чего, не оставь ее, Федя, отправь с кем-нибудь в тыл…

Они по-братски обнялись. Глядя на них, Ирина заплакала.

Эта встреча с Турчаком не на шутку встревожила Федора. Так же, как и все его однополчане, он знал, что немцы сосредоточивают на нашей границе крупные силы, видел чуть ли не ежедневные полеты немецких самолетов-разведчиков над советской территорией, удивлялся, почему их не сбивают, и, так же как все в полку, испытывал чувство томительного ожидания неизбежной войны. Оно, это ожидание, в последние недели становилось почти привычным, но вместе с тем теплилась еще надежда, что, может быть, все обойдется. Сегодня же, узнав, что немцы сняли проволочные заграждения, Федор понял окончательно и бесповоротно: это война.

Хотелось немедленно поделиться своими соображениями с командиром эскадрона, стреляным парнем Терентием Твердохлебовым, но того после полудня вызвали в штаб полка, и он до сих пор не возвратился.

Федор медленно обошел весь лагерь, проверил коновязи, удостоверился, что часовые на месте и пока все спокойно. Присел на скамью, вкопанную в землю возле командирской палатки. В наступившей ночи догорали костры. Федор насчитал их с десяток. Горько пахло дымом. «А ведь эти огни демаскируют нас», — подумал он и негромко окликнул проходившего мимо бойца:

— Сычугов! Ты?

— Так точно, товарищ политрук, — отозвался тот.

— Почему не спишь?

Боец подошел ближе, остановился.

— Не спится, товарищ политрук. Чего-то кошки на душе скребут. Мать вспомнил, сестренку. Срок моей службы кончается, а, похоже, не миновать нам войны.

— Да, Сычугов, похоже, — сказал Федор и добавил тихо: — Возьми-ка ведро и залей все костры.