Сотворение мира.Книга вторая

Григорий Кирьякович расстегнул кожанку, вытер платком рот и подбородок.

— А в опоньское царство ты мужиков зовешь?

— Так точно, зову, только не на поселение, а для несения молитвы.

— Где ж оно находится, это царство?

На секунду задумавшись, рыжебородый стал объяснять. Взгляд его хитроватых узеньких глаз перебегал с предмета на предмет, а руки он сложил на животе.

— Опоньское царство далеко, в губе океана-моря, на беловодии, возле острова Лов. Идти же туда надо через город Катеринбурх, на Томск, на Барнаул, апосля по реке Катурне на Красный Яр, сбочь снеговых гор и кижисской земли.

— Та-ак, — сказал Долотов. — Маршрут серьезный; что а говорить, особенно если пёхом переть на Томск, на Барнаул. Ну а напарник твой где, тот, который объявился с тобой в деревне?

Рыжебородый глянул в окошко:

— И напарник здеся. Вон он идет, у соседов был.

В хату твердо, по-хозяйски отворив дверь, вошел сухощавый, не старый еще человек с темно-русой кудрявой бородкой, такими же кудрявыми волосами и смазливым иконописным лицом. Увидев незнакомых людей, он приостановился, слегка сдвинул брови и произнес певучим речитативом:

— Доброго здравия мирным путникам!

— Здравствуйте, гражданин, — ответил Долотов и ногой пододвинул табурет. — Садитесь. В ногах правды нет.

— Спаси Христос, — ответил кудрявый и присел на табурет.

— Вы что же, тоже без имени и фамилии? — осведомился Григорий Кирьякович, довольно бесцеремонно разглядывая вошедшего.

— Братья странники по своим законам не носят никаких имен, гражданин начальник, — охотно объяснил тот. — Они считают, что разные имена и фамилии только разъединяют людей и ведут к раздору. Божий человек — это одно имя для меня, и для вас, и для всех. Так мы, странники, и зовемся.

— А другого имени у вас разве не было? — спросил Долотов.

Кудрявый улыбнулся:

— Нет, зачем же? Было… Федосей Поярков… Я до германской войны маляром работал в Великом Новгороде, злачные места раскрашивал, которые попы именуют храмами божьими. Там, в этих храмах, насмотрелся я, как народ дурят, и возненавидел церковь. В четырнадцатом году забрали меня в армию, зачислили в сто тридцать второй пехотный полк и на два года закинули в известные Пинские болота. Оттуда я ушел самовольно, познав неправду и не желая убивать себе подобных.

Потупив голову, кудрявый добавил:

— Потом меня изловили и за дезертирство расстреляли, только недостреляли — в четырех местах пулями тело пробили, накрыли палым листом и ушли… Вот с той ночи я и оставил свое имя, стал называть себя божьим человеком и пошел в странствие. Так вот и живу.

Андрей слушал кудрявого Пояркова, широко раскрыв глаза. Жизнь этого словоохотливого человека походила на сказку. И хотя волосы его были нечесаны, а под ногтями кинутых на колени рук чернела грязь, Андрею казалось, что на табурете сидит живой герой какой-то захватывающей книги, человек, не похожий на других.

— Чем же вы кормитесь в ваших странствиях? — спросил Андрей. — Где добываете одежду, обувь? Милостыню просите или как?

— Бывает, и милостыню просим, мир не без добрых людей, — охотно, даже весело объяснил Поярков. — Зачем же стыдиться подаяния, если оно дается от чистого сердца? Главное же — руки. Руки меня питают, молодой человек. Земля большая, градов и весей на ней неисчислимо много, идешь по земле, песней с богом беседуешь, красотой и щедротами земными любуешься. А зайдешь в село или в деревню какую, отыщешь калеку немощного, вдовицу, старика, одному огород польешь, другому в поле поможешь, третьему по дому чего-нибудь сделаешь — люди и накормят тебя, и напоят, и спать уложат.

— Какие же вы песни поете? — спросил Долотов. — Небось песни ваши против Советской власти направлены? А?

Кудрявый Поярков посмотрел на Григория Кирьяковича с обидой.

— Зачем же обязательно против Советской власти? Власть сама по себе, а мы сами по себе. Она нам не мешает, а мы ей тем более. Песни же у нас духовные, о странничестве, о покаянии. Впрочем, если желаете послушать, мы с товарищем можем заполнить вам песню.

Он слегка повернул голову к рыжебородому и вдруг затянул чистым, высоким тенором:

Не так жаждою смущаюсь,
Как скитаться понуждаюсь,
Пускай людям в смех явлюся,
Только странства не минуся…

Не поднимаясь с пола, рыжебородый подтянул хриплым, рыкающим басом:

Бежи, душа, Вавилона,
Нечестивого Сиона,
Теци путем к горню граду,
К горню граду, к зелен саду…

Песня была протяжная, монотонная, унылая, как дорога в степи. Не очень сильный, но высокий, приятный голос кудрявого звенел неподдельной тоской, точно рвался ввысь, к выдуманному певцами «горню граду», а рыжебородый гудел, стращая мрачной угрозой:

Плачи, душе, о том време,
О греховном своем бреме:
Как ты будешь отвечати,
На суд Страшный представати…

Закончив песню, Федосей Поярков тряхнул волосами и сказал смущенно: