Сотворение мира.Книга вторая

Андрей уже давно хотел стать комсомольцем. Но, кроме него и Кольки, желающих в Огнищанке не оказалось. Пообещала подать заявление лесникова дочка Уля Букреева, но мать отстегала ее хворостиной и запретила даже думать о комсомоле.

Тщетно Колька уговаривал соседских парней и девчат, на каждой вечерке пел комсомольские песни — его призывы оставались безответными. Больше того — смешливая Васка Шаброва однажды прямо сказала:

— Ты, Коля, не дюже скакай, а то ребята язык тебе укоротят.

— Какие это ребята? — Колька насупился.

— Там поглядишь — какие. Я третьего дня вечером шла от колодезя и слыхала один разговор. Парней в темноте не признала, а чего они говорили, поняла.

— Чего ж они говорили?

— Так и говорили, что, дескать, надо нашему писарю язык укоротить и отучить от писанины.

После встречи с Ваской Колька прибежал в избу-читальню и с порога закричал Андрею:

— Кулацкие гаденыши грозятся меня убить! Только что Васка Шаброва все чисто мне рассказала. Она ночью шла от колодезя и разговор ихний слыхала, только голосов не смогла признать.

— Может, все это брехня? — усомнился Андрей.

Колька воскликнул возбужденно:

— Какая брехня! Чего ж ты думаешь, дядя Антон простил мне статейку про Лаврика? Нет, брат, кулаки-паразиты такую штуковину не прощают. Это не иначе как Терпужный расправу надо мной готовит.

Колькино предположение было весьма недалеко от истины. Дело же обстояло так.

Однажды вечером Антон Агапович Терпужный, управляясь со скотиной, увидел своего племянника Тихона, отгребавшего от погреба снег, подозвал к себе и сказал:

— Что ж это ты, племяш, родного дядьку в трату даешь?

— В какую трату?

Антон Агапович воткнул вилы в снег, придавил их тяжелой, обутой в черный валенок ногой.

— Как же так — в какую? Или ты, Тиша, не замечаешь, что у нас в деревне зараза завелась навроде овечьей коросты?

Потом Антон Агапович от иносказаний перешел прямо к делу:

— Разговор я веду про Акимова байстрюка Кольку. Надо ему заткнуть глотку, чтоб он, паскуда, не чернил добрых людей и не гавкал на них.

Тихон понимающе опустил косые глаза и заверил Антона Агаповича:

— Заткнем, дядя, можете не печалиться…

Дня три Тихон обхаживал Антошку Шаброва, которого Колька Турчак незадолго перед этим избил за украденного голубя. Хитрый Тихон угощал Антошку вином, подарил ему пачку папирос, исподволь разжег в нем злость против Кольки, а напоследок сунул ему фунтовую гирю, привязанную проволокой к ржавой цепочке, и сказал:

— Ты приласкай его этой гирькой, а я возьму чистик от плуга — на нем железный наконечник…

Разговор Тихона с Антошкой и подслушала случайно Васка Шаброва. Но поскольку в этом деле участвовал ее родной брат, она не сказала Кольке, чьи голоса слышала у колодца.

Тихон и Антошка решили осуществить свой замысел в прощеный день, когда все огнищане пили по хатам, а парии и девчата сходились в избе-читальне встречать заигрыши веселой недельной гулянки.

С утра, как это обычно бывало на масленицу, огнищане ходили по хатам, ели блины, пили водку. С холма, вдоль тютинского двора до самого колодца, летали салазки, на которых с хохотом, криком и песнями катались парни и девушки. Накануне прошел снег, салазки легко скользили по набитой тропе, пробивали мягкие сугробы. Верещали засыпанные снегом девчата.

По улице, спотыкаясь, слегка покачиваясь, бродил пьяный дед Сусак. Он останавливался возле каждого двора, стучал палкой в калитку, вызывал хозяина с хозяйкой и, с трудом ворочая деревенеющим языком, бормотал:

— Простите, люди добрые, за грехи мои…

— Бог простит, — отвечали ему.

— И другой раз.

— Бог простит.

— И третий раз.

Хозяева кланялись и говорили:

— Бог простит…

Впрочем, «прощаться» ходил не один дед Сусак; исполняя древний закон, испрашивали себе прощения и другие богобоязненные огнищане — дед Левон Шелюгин, дядя Лука, Мануйловна и даже Антон Агапович Терпужный. Встретив возле двора Андрея Ставрова и Кольку Турчака и, должно быть, вымаливая у бога прощение за то, что должно было случиться этой ночью, Антон Агапович кивком головы ответил на приветствие парней и проговорил, натянуто усмехаясь:

— На широку маслену положено у всех прощения просить. Так, что ли? И хотя ты, Николка, не дорос до того, чтобы старые люди поклонялись тебе, и, окромя того, крепко обидел меня в газетке, прошу и у тебя прощения.

Колька густо покраснел:

— Бог простит, дядя Антон.

— То-то! — облегченно вздохнул Терпужный. — Вы это, должно, на гулянки собрались? Ну гуляйте, Христос с вами…

Перед вечером в избу-читальню повалила огнищанская и окрестная молодежь — подвыпившие парни в новых дубленых полушубках, повязанные цветными шалями девчата, визгливые подростки. В сумерках мимо сельсовета промчалась четверка взмыленных, запряженных в сани коней. Стоя на коленях, ими правил пьяный Острецов, а сзади, хохоча и раскачиваясь, сидел лесник Пантелей Смаглюк, в руках он держал шест, на котором ярко пылало облитое смолой тележное колесо.

— И-ха-а-а-а! — восторженно ревел Смаглюк.

Горящее колесо выплясывало над санями, храпели окутанные розовым паром кони, по сторонам разлетались огненные капли смолы.