Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник)

8. Один из поэтов, принадлежащий к направлению так называемых герметиков, некто Унгаретти, кажется, усмотрел связь между Джойсом и Рабле. Конечно, можно отметить некий параллелизм распада двух весьма различных миров (раблезианского и джойсианского), естественный беспорядок, в который скатываются в одном случае – вся мощь классической фантазии и поэтических мифов; в другом – мощь современного интеллекта, вкуса, человеческих представлений и психологии. Повторяю: ясно видно разложение в том, что Рабле берет эпический материал и делает из него абсурдный и метафизический фильм-гротеск, нечто текучее и бесформенное, бессвязное, негармоничное, но все-таки синкретичное; а толпу разнообразных персонажей, которые вполне могли бы выступить храбрыми героями классической поэмы, превращает в анормальные, замкнутые сами на себя, окарикатуренные типажи. В то время как у Джойса на очень простой фабуле, на почти что сентиментальном случае с несложной психологией – утреннее пробуждение человека – указанное разложение приводит к капиллярным, бесконечно малым эффектам и дивизионистским[251] результатам, порождает мрачные и при этом монструозные иллюзии, – отличающимся фантастической сложностью построениям, осуществляемого на уровни атома, органической клетки, химии мыслительного процесса. Коротко говоря, один вторгается в царство абсурда сверхчеловеческого масштаба, опираясь на архитектуру чистой фантазии. Другой – исследует континент недочеловеческой фантазии, где продвигаться можно, исключительно вооружившись скальпелем, лупой и пинцетом разума dernier cri[252].

9. Пожалуй, Джойса можно было бы отнести к тому сорту литературы, что носит название «психоаналитической», но он показывает качества, обособляющие его и от сочинений подобного жанра. Он принимает человека каким он есть – во всей неотделанности его чувств, во всей его глубине, – которую также можно назвать низостью, и, как уже отмечалось, в мешанине всех присущих ему качеств: глупости, предрассудков, размытых культурных реминисценций, убогой сентиментальности и всесильной сексуальности. Психоанализ предоставляет метод, который, впрочем, мог бы сослужить ему хорошую службу, если бы только он не отклонялся от избранного им метода и от получаемых с его помощью результатов. В этой сфере его свидетельства носят исключительно научный, а не литературный характер. И следует ясно понимать, что в истории литературы он относится к достаточно древнему и проверенному направлению, в котором должен рассматриваться как поздний и бледный эпигон таких выдающихся писателей, как Достоевский, Золя и в какой-то степени Сэмюэл Батлер[253].

10. Кое-кем Пруст и Джойс воспринимаются как фигуры первого ряда, как естественное порождение переживаемого исторического момента. Но мы считаем своим долгом со всей определенностью заявить: сейчас, в данный момент, они не могут служить примером современной духовной жизни; их картина мира, тот особый Weltanschauung[254], который она выражает, отныне не имеет для нас никакой ценности как раз в силу своей неразрывной связи с менталитетом того общества, которая ее породила. Мы ждем появления «коллективного романа», такого романа, в котором нашли бы свое выражение человеческие отношения, общественные институты и вообще вся наша жизнь, схваченные взглядом художника, принявшего новую мораль и новое жизнеустройство. У нас уже был случай упомянуть новую всеобъемлющую этику, неизбежно рождающуюся вследствие возникновения социального и человеческого феномена Коллектива, остро пережитого нами как новый способ организации жизни; и у нас также был случай указать, что именно по этой причине для нас неприемлемы все формы упадочного романа, буржуазного и индивидуалистического (автобиографизм, самодовольная дневниковость, психологические самокопания).

11. В действительности такие иностранные писатели, как Джакомо Джойс, Давиде Эрберто Лоуренс, Томмазо Манн, Джулиано Хаксли и Андреа Жид, пожертвовали своей серьезной, поэтичной правдой, принуждая себя к небольшим и элегантным акробатическим трюкам… Все эти с трудом отличимые друг от друга «европейцы» носят на лице дьявольскую усмешку – усмешку человека, который, зная настоящую, большую истину, принимается с истиной играть. Истина, которой они обладают и вокруг которой устраивают свои опасные игры, – истина поэтическая, их подлинное чувство, которое они дружно растрачивают. Каждый на свой собственный лад, но все они подчиняются одному и тому же стремлению: воздвигнуть башню интеллектуальной лжи. И не кто иной, как Джойс отличился здесь сверх всякой меры. Его хочется сравнить с козой, которая вознамерилась во что бы то ни стало родить пса.