Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник)

История, рассказанная в книге, – это история стилистического выбора, история чтения (нашего – и других возможных). Что тут добавить? Что историки указали на массу анахронизмов и недопустимых натяжек в книге? А так ли это важно? Гюго не собирался писать исторический труд, он хотел дать нам ощутить учащенное дыхание, рык, порою нечистый, Истории. Обманываться ли нам подобно Марксу, который считал, что Гюго более заинтересован нравственными конфликтами, которые переживает человек, чем проблемами классовой борьбы?[200] Совсем наоборот: как уже говорилось, Гюго топором высекает характеры своих персонажей, чтобы показать, какие силы участвовали в столкновении, – и раз уж это была не классовая борьба, о которой он не мог думать, то это, безусловно, были – и здесь с нами согласится Лукач – идеалы «революционной демократии, указывающие путь к грядущему». Но тот же Лукач смягчает потом свое суждение, делая оговорку, что «действительные исторические и человеческие противоречия, переживаемые аристократом и священником, ставшими на сторону революции, превращаются у того и у другого в надуманную «трагедию долга» на почве этого абстрактного гуманизма»[201]. Господи боже, как будто и так неясно, что Гюго не интересовали классы, а интересовали Народ и Бог. Характерно, что Лукач со своей поздней догматичностью не понял: Гюго не мог быть Лениным (если уж на то пошло, Ленин – это Симурден, который не покончил с собой), и более того, трагическое и романтическое волшебство «Девяносто третьего года» заключается в том, что он заставляет совместно действовать побудительные мотивы Истории и различные нравственные мотивы отдельных личностей – оценивая таким образом разлом между политикой и утопией.

Но я убежден, что нет лучшего чтения для того, чтобы понять глубочайшие движения как Революции, так и ее Врага – Вандеи, которая и по сю пору является идеологическим фундаментом для ностальгирующих по France Profonde[202]. Чтобы написать историю двух чрезмерностей, Гюго, верный своей поэтике, не мог не прибегнуть к технике Избыточности, доведенной до избыточности. Только приняв эту конвенцию, можно понять Конвент, став Идеальным Читателем, о котором грезил Гюго, – сложенным не из отформованных кирпичей, а из только что отбитых камней, как в opus incertum[203]. Но, напитавшись духом, одушевляющим этот роман, выбираться из него, пожалуй, придется хоть и с сухими глазами, но со смятенной душой. Увы.

[Ранее не публиковавшийся текст, основанный на нескольких устных и письменных сообщениях.]

Глянец и молчание

Те из вас, кто помоложе, полагают, что «глянцевые штучки» – это обольстительные девушки из развлекательных телепередач, а самые молодые убеждены к тому же, что «бардак» – просто большая неразбериха. Людям же моего поколения известно: с точки зрения исторической семантики, «бардак» – дом терпимости и только потом, метафорически, этим словом стали обозначать любое место, лишенное порядка, так что постепенно изначальное значение забылось, и теперь все, вплоть до кардинала, используют его, чтобы указать на беспорядок. Так что, хоть «бардаком» и назывался дом терпимости, моя бабушка, женщина очень строгих правил, говорила «не устраивайте бардак!», имея в виду «не шумите!», совершенно не учитывая изначальное значение. И точно так же молодые люди могут не знать, что «глянцевыми штучками» назывались распоряжения на хорошей бумаге, направляемые в редакции газет из той канцелярии фашистского режима, что курировала культуру (и называлась она Министерством народной культуры, сокращенно – МинКульПоп[204], потому что там были начисто лишены чувства юмора, которое позволило бы избежать такого неблагозвучия). Эти «глянцевые штучки» предписывали, о чем следует упоминать и о чем умолчать. Так что «глянцевая штучка» на журналистском жаргоне стала символизировать цензуру, призыв затаиться, стушеваться[205]. Те же «глянцевые штучки», о которых мы говорим теперь, – это нечто прямо противоположное: это, как нам всем известно, триумф открытости, видимости, более того – славы, достигаемой одной видимостью, когда простое мелькание на экране уже считается отличным результатом – такое мелькание, что в прежние времена считалось бы просто постыдным.

Перед нами два вида глянца, которые я хотел бы увязать с двумя видами цензуры. Первая – цензура посредством замалчивания. Вторая – цензура через шум. Иными словами, «глянцевая штучка» – это символ телевизионного события, явления, спектакля, новостной передачи и т. д.