Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник)

Воображаемые географии и астрономии, о которых пойдет речь, применялись людьми, со всем тщанием изучавшими небеса и земли, открывавшиеся перед ними. Поэтому нельзя сказать, что они вели себя недобросовестно, даже если они заблуждались. Тем же, кто занимается астрологией сейчас, прекрасно известно, что они обращаются к небесному своду, отличному от того, который современная астрономия исследовала и описала, но продолжают вести себя так, как будто их представление о небесах достоверно. Так что, если учитывать этот заведомый обман, астрологи не возбуждают никакой симпатии. Они не обманываются, они обманывают. Вот и все, что можно здесь сказать.

С детства я бредил атласами. Я представлял себе путешествия и приключения в экзотических землях или ставил себя на место персидского завоевателя, проникающего в степи Средней Азии, чтобы потом выйти к Зондским островам и основать империю, простирающуюся от Экбатаны до Сахалина. Вот, наверно, почему, став взрослым, я решил посетить все те места, чьи названия некогда поразили мое воображение, такие как Самарканд или Тимбукту, крепость Аламо или Амазонку, – и мне остается съездить только в Момпрачен[212] и Касабланку.

Мои отношения с астрономией оказались более сложными – потому что в них всегда присутствовал посредник. В 70–80-е годы ко мне в загородный дом приезжал один друг, чехословацкий беженец, который мастерил телескопы и с террасы изучал ночное небо, подзывая меня всякий раз, как ему удавалось обнаружить что-то интересное. Только я и император Рудольф II Пражский, приходило тогда мне в голову, обладали привилегией предоставлять постоянно кров богемскому астроному. Но потом рухнула Берлинская стена, и мой богемский астроном вернулся в Богемию.

Я нашел утешение в моей коллекции старинных книг, озаглавленной «Семиотическая библиотека – курьезная, лунатическая, магическая и пневматическая», в которую я подбирал лишь книги, рассказывающие о ложных предметах. В этой коллекции присутствуют труды Птолемея, но нет Галилея, так что, если ребенком я мечтал о путешествиях над атласом Де Агостини, то теперь предпочитаю для этого карты, исходящие из Птолемеевой картины мира.

Можно ли считать воображаемой эту карту, представляющую известный в ту пору мир? Необходимо различать три значения слова «воображаемый». Есть астрономии, вообразившие мир, опираясь на чистое умозрение и на мистические откровения, – чтобы говорить не о том, каков есть видимый космос, а о невидимых, спиритуальных токах, его пронизывающих; и есть также астрономии, которые, будучи даже основаны на наблюдениях и опыте, вообразили объяснения, которые сейчас мы полагаем ложными. Достаточно вспомнить объяснение, которое Атанасиус Кирхер в своем «Mundus Subterraneus»[213] (1665) дает солнечным пятнам: выхлопы пара, испускаемого с поверхности звезды. Наивно, но находчиво. И еще о Кирхере. Вот как в «Turris Babel»[214] применил он законы физики и математики, чтобы доказать невозможность поднять до неба Вавилонскую башню: действительно, преодолев определенную высоту и набрав вес самого земного шара, она заставила бы наклониться на 45 градусов земную ось.

Форма Земли

Анаксимен в VI веке до н. э. толковал о «земном прямоугольнике», сотворенном из земли и воды и окаймленном рамой Океана, который плыл на чем-то вроде подушки из сжатого воздуха.

Для древних греков вполне реалистичным было считать Землю плоской. Для Гомера она была диском, окруженным Океаном и накрытым куполом небес, и диском же она оставалась для Фалеса и Гекатея из Милета. Менее реалистичным было полагать ее сферической, как делал это Пифагор по соображениям мистически-математическим. Пифагорейцы разработали сложную систему планет, в которой Земля вовсе не была центром Вселенной. Солнце тоже находилось на периферии, и все сферы планет вращались вокруг центрального огня. Между прочим, каждая сфера, вращаясь, производила один звук музыкальной гаммы, и, чтобы установить точное соотношение между явлениями музыкальными и явлениями астрономическими, в схему была даже введена несуществующая планета – Противоземие. В своей математико-музыкальной одержимости (и в своем презрении к чувственному опыту) пифагорейцы не задумались над тем, что, коли каждая планета производит один из звуков гаммы, совокупно их «мировая музыка» звучала бы отвратительным диссонансом, как если бы кошка вспрыгнула на фортепиано. Но эту же мысль мы встречаем более тысячи лет спустя у Боэция – и не будем забывать, что Коперник вдохновлялся в том числе и математико-эстетическими принципами.