– Там, на столе. И больше меня не перебивай. И ничего не передвигай! А то ничего не найти потом!
Она отступила и взглянула на себя в зеркало. Пригладила непослушные волосы, посмотрела себе в глаза.
Джонатан перестал говорить по телефону. Но все еще что-то бормотал себе под нос.
– Мистер Джонатан?
– Что?
– Я знаю, что вы слепой, но вы имеете представление, как я выгляжу?
На мгновение он повернулся к ней:
– А почему ты спрашиваешь?
Она покраснела.
– Мне просто было любопытно. Бабушка говорит, что я привлекательная. Но только она. А девочки в школе не слишком хорошо ко мне относятся. Вот я и подумала, может, все потому, что я безобразная?
– Ничего не безобразная, можешь мне поверить!
– А вы откуда знаете?
– Аура? Кажется, бабушка упоминала как-то это слово.
– Ага, разумеется. Поди сюда. Дай ощупать твое лицо.
Лупе подошла прямо к нему и позволила ему провести длинными пальцами вдоль контуров лица.
– Я когда-то был художником, так что в лицах разбираюсь.
Он продолжал ощупывать ее лицо, поглаживая пальцами, пока не дошел до лба.
Лупе взглянула на него так, словно вот-вот расплачется.
– Спасибо. Пойду, пожалуй.
Она вышла из комнаты. А когда закрыла дверь, то Джонатан услышал как она воскликнула: – Классические!
На той же неделе Лупе стояла в школьной аудитории на занятиях хора среди популярных девочек.
Это вызывало ухмылки у всех девочек, которых в школе любили, особенно у Бри, которая даже глаза закатывала от смеха. Лупе стояла в одиночестве в отдельном ряду, там, где на концерт обычно покупают дешевые билеты, а другие девочки сгрудились в стайку вокруг Бри, которая, судя по всему, была среди них заводилой и подстрекательницей в насмешках над Лупе.
После первого псалма монашка постучала дирижерской палочкой.
– Девочки, встаньте рядом! Почему все разбрелись? Пожалуйста, все сопрано, встаньте вместе! Начнем!
Популярные школьницы посмотрели на Бри, которая опустила глаза, пока они неохотно занимали певческий ряд.
Лупе сделала вид, что ничего не замечает. Она вежливо улыбалась одними губами и бормотала, чтобы никто не слышал:
– Я люблю себя и поэтому думаю обо всех с любовью, ибо знаю, что отдаю, то возвращается ко мне сторицей.
Тем вечером в квартире у Джонатана, пока тот стоял у окна, Лупе убирала в шкафчик разную бакалею, что купила ему.
– Мистер Джонатан?
– Да?
– Мне вот всегда было любопытно…
– Что?
– Почему так много ваших картин закрыты листами бумаги, чтобы их не было видно?
Услышав вопрос, Джонатан нахмурился.
– Когда в следующий раз пойдешь в магазин, купи немного клейкой ленты, чтобы залепить тебе рот, если тебе вдруг вздумается задавать подобные нелепые вопросы.
– О’кей.
Джонатан вздохнул.
– Во‑первых, я их все равно не вижу. Во‑вторых, не хочу, чтобы они испортились от сигарного дыма или солнечного света.
– Не слишком убедительные причины, – сказала Лупе. Она придвинулась к столу Джонатана, где находилось особенно большое занавешенное тканью полотно. – И, кроме того, вы же здесь даже не курите.
– А зачем ты суешь свой нос в чужие дела? – произнес Джонатан, двигаясь в ее сторону. Когда он понял, где она стоит, то остановился и какое-то время стоял молча.
– Эта, что у меня над столом, – это Бо, моя собака. Он был самым умным и верным…
– Был? Его больше нет?
– Нет.
– А что на той картине рядом?
– Мои родители.
– Их тоже больше нет?
– Их нет, но они живы. Живут во Флориде. В Бока-Ратон, но это практически одно и то же.
– Вы их разве не навещаете? – спросила Лупе.
– Нет. Много лет назад я поссорился с матерью. Я никогда ее особенно не любил, да и она меня тоже. Мы все эти годы совсем не общались.