Соучастник

Мы, конечно, сочувствовали ему, что побег закончился неудачей, но и радовались, что он снова с нами. Домой мне пора, часто повторял он минувшей зимой. Дома у него — винный подвальчик с прессом, виноградник, который пора обрезать; он и на поденщину бы пошел, к соседям, виноград окапывать, обрабатывать: сил, слава Богу, пока хватает. Что верно, то верно: мы, бывало, втроем корячимся, держа один конец бревна, а он под другим вышагивает прямой, как тополь. Пришлось ему здесь оставаться, в психушке: власть и Шаму — вещи несовместимые.

В 1945 году мужики в его деревне провозгласили независимую республику. Шаму как бывший гусар стал командовать конной стражей. Когда к ним явился вооруженный комитатский начальник, Шаму так врезал ему в ухо, что ему же пришлось на своих плечах тащить того в подвал сельской управы, где была устроена временная республиканская тюрьма. После разгрома республики начальник, открыв дверь подвала, поманил к себе Шаму. «Черт бы тебя взял, сынок, с твоими лапищами», — и изо всех сил пнул гусара под зад. Связанный Шаму скатился по лестнице, грохоча, словно двустворчатый шифоньер. «Культурный был мужик, — вспоминает его Шаму, — ступней меня пнул и не интернировал потом».

Шаму даже нарезали надел земли. Вместо лошади он сам впрягся в постромки, за сохой шла его беременная жена; год спустя у него были уже и корова, и лошадь, и собственный виноградник, ветерок качал на ветке ренклода колыбельку, которую Шаму сплел для своего сына. Однако идея исторического прогресса так и не смогла угнездиться за его низким лбом. Шаму не в силах избавиться от навязчивой привычки задавать лишние вопросы. Он обожает групповую психотерапию — и, о каких бы возвышенных темах ни шла речь, обязательно возвращается к своему, доводя бледных психологов до исступления. «Если уж дали мне этот клочок земли, то зачем потом отобрали? У меня в руках ей хорошо было, я ей и навозу из хлева давал. Вот и скажите мне, господин учитель, зачем коммунисты над мужиком измываются?» Психолог нервничает: «Куда вы все гнете? Разве об этом у нас сейчас речь? Учитесь — и все поймете со временем». Шаму непоколебим: «Может, вы, господин учитель, мне все ж таки объясните. В шестидесятом въезжает ко мне во двор грузовик, в нем — сплошь ученые люди. Я — руки за спину, кабы чего не вышло. А они мне — карандаш красный в зубы тычут: мол, подписывай заявление, и все тут. Очень уж эти ученые господа за кооператив были». Я вмешиваюсь в разговор: «Ну, тыкали и тыкали, что было, то было. А ты, Шаму, политику брось, она и так тебе уже боком вышла». Дискуссия наша, которая начинается с единоличного хозяйства, заканчивается обычно электрошоком.

Воспоминания двадцатилетней давности не дают Шаму покоя. Была страшная засуха, он ведрами перетаскал с реки бог знает сколько воды, и на его земле все уродилось лучше, чем у других. Обязательные поставки он выполнил, остальное закопал. Однажды ночью явилась госбезопасность, запасы вырыли, на дне ямы еще и пистолет нашли. «А как же ему там не быть, — согласно кивал Шаму, — если вы его туда положили». Председателя сельсовета попросили выйти из кабинета. Вернувшись, он молча пошел за тряпкой: вытирать с пола кровь. Шаму, что получил, вернул с лихвой; но в конце концов его оглушили, ударив по затылку чугунной лампой. «Люди они неплохие, могли ведь и застрелить», — говорит он; справедливость ему дороже всего.

Под разбитым черепом образовалась гематома; с тех пор Шаму слегка невменяемый. Когда мы с ним одни, я пытаюсь урезонить его. «Ты ведь все ответы, Шаму, знаешь лучше директора. Не донимай ты их своими вопросами. Если хочешь насчет политики потолковать, ко мне приходи». «А чего мне к тебе идти? Ты что, злиться не будешь? Ты ведь тут тоже из-за политики». «Шаму, ты совсем ненормальный». «А ты — нормальный?» Он безнадежен.

Дома его встретили радушно, в корчме угощали виноградной палинкой и чесночной колбасой. Разговор зашел о кооперативе: дела могли бы быть и лучше, председатель, правда, язвой желудка мается, иной раз орет на людей без причины, — но в общем все есть, что надо. Один старик посоветовал: «Уж ты, Шаму, поглядывай: коли участковый заявится, ты сразу — в другую дверь». Полицейский в самом деле пришел, попросил документы. «Где увольнительная?» Шаму не расслышал, потом сказал только: «Меня здесь нету». Полицейский стал тащить его в участок, Шаму содрал с него погоны и затолкал их ему в рот. Резиновую дубинку отобрал и забросил в колодец, а револьвер, все шесть пуль, разрядил в сортир во дворе. За ним приехали на машине; он встретил их, размахивая над головой жердью, но его постепенно притиснули в угол и связали. В участке Шаму одумался и не стал хватать вешалку, как можно было от него ожидать, а обратился к своим видениям. «Призраки пугают меня, чудища о трех дырках завладевают всем светом. Крепкие, с большим умом ребята. Толкают на грех, гадят на снег, развлекаются смертью». Для них это было странно; мы то со своими призраками давно друг другу надоели. Из оставшейся дюжины зубов ему на сей раз выбили только два.