Соучастник

Приходит моя жена, с ледяным лицом кивает следователям. Звонит телефон, она берет трубку. «В квартире полно гэбэшников», — говорит она кому-то. «Кто это был?» — вскидывается подполковник. «Не ваше дело», — улыбается жена. Оперативники оправдываются, что вот, пришлось устроить некоторый беспорядок; взгляды их задерживаются на ее складной фигуре. Их внимание она воспринимает сердито, но варит всем кофе. Весело сообщает, что по дороге домой ее сопровождала, ползя шагом вдоль тротуара, машина скорой помощи; а еще за ней целый день таскалась, меняя кавалеров, одна и та же баба с волосатыми ногами. Кто-то видел, как по дороге домой из бассейна меня задержали; новость уже разлетелась по городу. «Те любознательные кровельщики, с крыши дома напротив, уже исчезли. Видно, необходимость отпала, вместо них в квартире — эти господа», — констатирует она. В кухне, за домашними делами, я говорю ей, кого нужно известить. Телефон наш, конечно, отключат, но самые важные телефоны у нее в голове, и найдутся друзья, от которых она всех, кого надо, оповестит, что меня держат под стражей. «Не волнуйся, все будет сделано», — смеется она; пускай хоть дюжина тайных агентов за ней ходит: все мои инструкции она выполнит точно. В пятилетием возрасте она весь обыск просидела на стуле в пижаме, с тайными бумагами отца под заднюшкой.

У политиков сейчас наверняка разрываются телефоны: звонят мои друзья. Решительных шагов боятся даже те, кто их предпринимает. Те, кого они сажают сейчас, когда-то были их товарищами по камере, а отверженные обществом жены — подругами их жен. Другие женщины, чьи мужья оставались дома, старались обходить их стороной. Такое родство судеб забыть трудно. Партийных руководителей, у которых есть дети, эти дети нынче вечером прижмут к стенке. Страх распространяется не только сверху вниз, но и снизу вверх; у общества имеются мягкие и все же эффективные контрмеры против государства. Даже тот, кто сердит на меня, принимает транквилизаторы: а вдруг соотношение сил внутри главной партии изменилось? Город нервничает, маятники беспокойства достигают крайних точек, молниями пересекаются телефоны: ты слышал? Слышал. Каждый начинает опасаться за свою книгу, за свою загранкомандировку, за свое повышение по службе. В учреждениях и в кафе, в утренних бассейнах и вечерних застольях шевелится, поднимает голову тлеющее общественное мнение. Многие принимаются наводить порядок в ящиках своих столов, потом с маленьким чемоданчиком, который лучше, если будет где-нибудь вне дома, едут к родственникам в деревню. В этой скучающей стране любой скандал, даже маленький — событие. Сонно жужжа в теплой тесноте нашего общего улья, мы слишком хорошо знаем друг друга; даже самые жуткие наши забавы проходят как-то по семейному. Что будет, если мои товарищи примутся собирать подписи под обращением протеста? Где остановится власть, проводя ответную акцию? Старый добрый террор фигурирует разве что в программе субботних застольных компаний, после десерта, черного кофе и третьей порции виски, после обсуждения новостей дня и теоретических дискуссий, но, пожалуй, еще до прений по вопросу о том, почему А и Б не могут ни жить вместе, ни развестись. В меню светских бесед я сейчас занимаю максимум полчаса. Всевластие, если смотреть на него вблизи, есть власть довольно куцая. Ну и ладно; тот же подполковник на человека похож тем в большей степени, чем меньше у него власти.