Совдетство 2. Пионерская ночь

…Это теперь нас возят в лагерь на автобусах. А раньше мы коллективно добирались электричкой с Павелецкого вокзала до станции «Востряково». Тимофеич, чуть свет уходя на завод, гладил меня, сонного, на прощанье по волосам – редкая отцовская нежность. Позавтракав, я щедро, впрок, так как взрослые забывчивы, кормил рыбок в аквариуме, но они ели без аппетита, словно грустно понимали: расстаемся мы почти на месяц. Лида, с ужасом поглядывая на часы, металась вокруг раскрытого фибрового чемодана. Я еще с вечера приклеил к нему свежую бумажку с крупной надписью, сделанной химическим карандашом: «Юра Полуяков». Цифра рядом – это номер отряда, она год от года уменьшалась, хотя лет мне становилось больше. К внутренней стороне крышки прилеплен тетрадный листок с перечнем вещей, Лида в пятый раз сверяла список с тем, что сложено в чемодане:

Трусы – 4 шт.

Майки – 4 шт.

Рубашка с кор. рукавами – 2

Рубашка с дл. рукавами – 1

Джемпер шерст. – 1

Кеды – 1

Сандалии – 1

Кепка – 1

Панама – 1

Куртка – 1

Носки – 3 пары

Зуб. паста – 1

Зуб. щетка – 1

Сверх списка, чтобы я дотянул до первого приезда родителей, как всегда, добавлены пакеты с сушками, овсяным печеньем, ванильными сухарями, постным сахаром, ирисками и леденцами, а в промасленную бумажку, отдельно, завернут кусок бабушкиного кекса с изюмом.

Наконец, щелкнув замочками, маман закрывает чемодан, и мы, присев на дорожку, стремглав вылетаем в коридор. На площадке наш сосед дядя Коля Черугин делает утреннюю гимнастику, вслух считая упражнения: «ать-два-три – вдох», а «ать-два-три – выдох». Увидев меня, он улыбается:

– Ну, чистый лагерник!

Наверное, я и в самом деле выгляжу забавно: с чемоданом, коротко остриженный, из волос еще не выветрился удушливый казенный одеколон: парикмахеров хлебом не корми – дай «освежить» несчастного ребенка. Когда мы с Лидой идем по Балакиревскому переулку к остановке, прохожие, прочтя надпись на чемодане, тоже улыбаются, со странным интересом глядя на меня, словно обнаруживают несоответствие между моей фамилией и внешностью, как будто там написано девчачье имя, а я все-таки мальчик.

Сев на 22-й или 25-й троллейбус, мы доезжаем до «Бауманской». Слева от входа в метро манит и зовет витрина игрушечного магазина, мимо которой пройти невозможно, но особенно меня занимает железная дорога с семафором и паровозом, свинченная из дырчатых металлических деталей «Конструктора». Рядом красуется коробка размером с половину столешницы, на ней изображен задумчивый щекастый школьник, собирающий башенный подъемный кран.

– Юраша, мы опаздываем! – беспокоится Лида. – Идем! На день рождения мы обязательно тебе купим «Конструктор».

– Ага, как в прошлом году…

– Но ведь ты же сам в последний момент захотел аквариум. Пошли!

Справа от входа в метро стоит большой, с закругленными углами, сундук на колесиках, сбоку написано: «Мосхладкомбинат», а рядом переминается румяная мороженщица в белом фартуке. По традиции, чтобы подсластить горечь разлуки, мне перед отъездом всегда покупают прощальный пломбир за 19 копеек в вафельном стаканчике с кремовой розочкой. Когда продавщица откидывает толстую крышку сундука, изнутри вырываются клубы холода.

– Вам помягче или потверже?

– Помягче! – просит Лида.

– Потверже! – настаиваю я.

– Ешь маленькими кусочками, а то горло заболит!

– Горло надо закалять! – отвечаю я.

– В следующий раз тебя повезет отец – тогда узнаешь!

– До следующего раза еще надо дожить! – подражая безутешной интонации бабушки Ани, отвечаю я, жуя мороженое и разглядывая немногочисленных пассажиров, поднимавющхся нам навстречу по эскалатору.

Москвичи сейчас на работе, а гостей столицы легко узнать по растерянно-любопытным лицам. Особенно дивятся и озираются приезжие в полосатых халатах и тюбетейках, похожие на старика Хоттабыча, размноженного джином, вырвавшимся из бутылки.

– Стойте справа, проходите слева! Не задерживайтесь, покидая эскалатор! – поучает голос из радиогнезд.

Они вмонтированы в полированную фанеру между фонарями, которые на своих длинных латунных ножках напоминают огромные одуванчики. Кстати, иногороднего пассажира, внешне неотличимого от москвича, выдает то, как он в ужасе суетится, увидев, что ступеньки под ногами складываются и стремительно уходят в пол, ныряя под стальную гребенку. Я же перешагиваю опасное место с привычным хладнокровием коренного москвича. От «Бауманской» мы доезжаем до «Площади Революции». Через «Курскую», конечно, быстрее на целых семь минут, но я, еще будучи детсадовцем, хныкал, желая на прощанье погладить нос бронзовой пограничной овчарки и потрогать наган в руке революционного матроса, обвитого пулеметными лентами. Лида нехотя соглашалась и терпеливо ждала, пока младенец утешится. Я вроде бы вырос, но традиция осталась.