Она радостно взмахивает крыльями и отвечает кому-то на что-то утвердительно...
Несколько пар чьих-то ловких, проворных, опытных лап начинают расширять дыры в стенке...
Наконец, в отверстие показывается знакомое рыльце, в другом отверстии другое, за ним и третье...
Входите! Входите! — шепчет Авдотья Федотовна.— Все спят, и никто нам не помешает переговорить об Америке...
Модеста Петровна уже в курятнике и помахивает пушистым хвостом, за ней вскакивает какой-то Модест Петрович, за первым Модестом Петровичем вскакивает второй, за вторым третий...
Вот и я с крестничком! — шепчет Модеста Петровна.— А эти... тоже крестнички...
Тоже преследуемые?
Тоже...
И тоже в Америку?
Тоже...
Я очень счастлив, Авдотья Федотовна,— начал первый крестничек.
Это слово точно послужило сигналом, по которому прочие крестнички и крестная мамаша сыпнули по углам.
Послышался слабый писк... Затем раздался писк отчаянный... произошла суматоха. С насеста одни куры валились, другие взлетывали к самому потолку, третьи метались, как угорелые, по полу... Запищало, захрустело, закудахтало, замелькали острые мордочки и пушистые хвосты.
Фингал залаял, одним прыжком перескочил через плетень в поле, но простреленная нога не позволяла ему впрыгнуть в отверстие!
Ах! Кудах-тах-тах! — раздался знакомый голосок...
Видно, в гаснущей лампе еще сохранилась малая толика
масла, потому что она вспыхнула очень ярко.
Сильным ударом грудью он откинул полусгнившую доску и кувырком слетел в курятник...
Цыпочка! Где ты? — лаял он, сокрушительно стискивая в лапах одного гибкого крестничка в мягкой шубке и поймав зубами пушистый хвост крестной мамаши.
Остальные крестнички легче мухи взлетели к отверстию и исчезли.
Цыпочка! Где ты? — лаял Фингал.
Полноте, дорогой Фингал Иванович,— умильно-убе- дительно уговаривала Модеста Петровна, силясь высвободить свой пушистый хвост,— ведь все это одно недоразумение... Пустите меня на секунду, и я вам объясню...
Вы нападаете на преследуемого... на изгнанника... на поэта...— визжал Модест Петрович.
Куриные трупы устилали пол. Одна курица, видимо, со страху помешалась и оглушительно, неистово кудахтала в углу.
Цыпочка! Где ты?
Помогите!
Где ты! Где ты?
Вот она, у меня под лапой, я ее съем! — крикнула Модеста Петровна.
Кудах-тах!
Фингал выпустил хвост и хотел схватить за лапу, но лапа выскользнула, как угорь, и Модеста Петровна мелькнула между небом и отверстием... Он хотел придержать изгнанника и поэта, но цыпочка еще громче закудахтала: «Помогите! Помогите! Меня едят! Едят! Едят!» — и он кинулся сокрушать зубы, осмелившиеся ее коснуться.
Он нашел ее в углу, с оборванным крылом, обезумевшую от ужаса.
Ты ранена? Ты дурно себя чувствуешь?—спрашивал он, поддерживая ее.
Но она ничего не в состоянии была ответить и только вытягивала шею и дико поводила растерянными глазами.
Между тем со двора уже неслись человеческие крики.
Фингал схватил названную сестрицу и выскочил с нею на свежий воздух.
А! Вот он вор-то! — закричал кто-то торжествующим голосом.— Не уйдешь!
Фингал слышал, как тяжелый камень свистнул в воздухе, потом вдруг все кругом потемнело...
Эх ты, умница! Ты ведь это в собаку угодил! —сказал кто-то.
Да ведь у нее курица была в зубах! — отвечал другой кто-то.
Должно, со сна померещилось!
Нет, не померещилось!
Кудах-тах-тах!
Э! Хохлатая-то курочка уцелела!—только крылышко маленько помято!
Неси ее в избу!
Все стихло.
Фингал вдруг вздрогнул, приподнялся, открыл глаза и, казалось, спросил:
Так это-то и вся жизнь?
И, как бы получив безотрадный ответ, отнявший у него последнюю бодрость, грохнулся на землю.
Месяц высоко поднялся и ярко светил. Можно было различить каждый репейник в испятнанной кровью, всклоченной шерсти покончившего с миром.
Пробежали какие-то две крысы и приостановились.
Ведь, верно, и любил, и верил, и страдал, и блаженствовал,— сказала одна крыса, которая казалась помоложе,— а теперь?
Это общая участь, ma chère \— наставительно заметила крыса постарше.
1 Моя дорогая (франц.). Ред.
[1] Смирно! (франц.). Ред.
[2] Ложись (франц.) Ред.
[3] Это глупо, наконец! Я ухожу! (франц.). Ред.
[4] Этому нет названия! (франц.). Ред.