Совершенная курица

Скоро, однако, все убедились, что он в здравом рассудке, и превосходительство опять его взял к себе в кабинет. Вчера Дина, которой превосходительство откуда-то принес какие-то коробки, погладила его и потрепала за уши; старая Тобишка при всякой встрече сует ему в пасть какое-нибудь пирожное.

Но разве все это может утешить в разлуке с названной сестрицей, с драгоценной цыпочкой?

Небо! До чего бессилен, до чего ничтожен всякий пес! Какое-то превосходительство, которое ему совершенно неизвестно, берет его, надевает на него ошейник и лишает всех радостей жизни!

Барбоска взвыл...

Ах, кто это воет в такую прекрасную погоду, когда все цветет и благоухает? Вот чудак! — прощебетала молодая чечетка, порхая с ветки на ветку над его головою.— Надо петь и веселиться! Вот чудак!

Раздраженный Барбоска вскочил на все четыре лапы, но, увидав крошечную головку, в которой едва могла поместиться какая-нибудь капля мозга, он снова упал на траву, прорычав с горечью:

О, чечетки!

И снова взвыл.

Он взвыл еще пуще, когда вдруг около самой той липы, под которой он лежал, раздался голос Тобишки:

Фингал! Фингал! Милая собачка! Вот тебе кренделек!

И она начала совать ему в пасть какие-то кусочки.

Оставьте меня! Оставьте меня! — завизжал Барбоска.

Что ж ты не кушаешь, Фингалик, а? Кушай, кушай, славный мой песик!

Оставьте же меня, бога ради! — визжал Барбоска.— Неужто вы думаете, что мне приятно ваше вниманье? Не глядите на меня такими сладкими глазами! Я раз видел, какою злобой, каким коварством они исполнены, и этого довольно! Кто лицемерит с людьми, тому и собаки не верят! Вы думаете, что если сунуть собаке какой-нибудь

лакомый кусочек, так она сейчас и возведет вас в доброе создание? Уйдите от меня, бестолковая шутиха!

Фингалочка, что с тобой? Кушай, кушай...

Она его не понимала.

Она вообще не понимала, до чего может надоесть, пока ей этого не высказывали чистым русским или французским языком.

Барбоска умел только лаять!

И к счастью для него: иначе добрая Тобишка поспешила бы сплести о нем такие кружева, что у всего собачьего рода шерсть стала бы дыбом и все шавки кинулись бы рвать его...

Но юный Барбоска не умел заглядывать так далеко в будущее, а главное, презирал всякие житейские мудрости.

Видя, что Тобишка не понимает лая, он зарычал так, что она отшатнулась, воспользовался этим и кинулся от нее бежать.

Пусть рассказывает, что я взбесился! — думал он, забившись под низкие ветви громадного куста калины.— Мне все равно!

Он закрыл глаза и на некоторое время впал в какое-то забытье.

Легкий шорох заставил его очнуться и приподнять голову.

Силы небесны! Что он увидел!

Как раз против куста калины, на дорожке, усыпанной желтым песком и испещренной движущеюся тенью ближних древесных ветвей, стояла цыпочка и что-то клевала!

Да, цыпочка, цыпочка! Хотя ее скорее угадало его верное, преданное сердце, чем признали глаза,— до того она выросла, пополнела, расцвела.

Неожиданная радость чуть не лишила его чувств... Он даже не мог взвизгнуть и с минуту не был в состоянии вскочить с места.

Цыпочка! — вырвалось, наконец, из его груди, и он ринулся к любимице сердца.

Цыпочка громко кудахтнула и, растопорщив крылышки, побежала в кусты.

Цыпочка! Цыпочка! Это я! Это я!

Но она не слушала. Когда он уже настигал ее, она взлетела на ветку старой груши, но сорвалась и упала ему в лапы.

Цыпочка, сокровище мое! Это я! Узнай меня! Это я!

Я! Я!

Ах, тише! Тише! Что ж ты так лаешь? Тише! Ах, ты меня всю измял! Кто-то, кажется, идет... Пусти! Пусти!..

Она высвободилась из его лап, отпрыгнула шага на два, оглянулась во все стороны и поспешно начала расправлять перышки.

Цыпочка, что с тобой? Где ты живешь? Хорошо ли тебе? Я все тебя искал... Наконец-то я тебя вижу! Как тебе жилось? Как живется? Ты поправилась... Ты, кажется, довольна?

Ах, как ты громко лаешь! Прошу тебя, потише! Кто-нибудь услышит, подумает бог весть что... Вот ты опять разеваешь пасть...

Но Барбоска разинул пасть не лаять, а потому, что горло ему словно сдавили в железных тисках. Жалкой гримасы, исказившей при этом его добрую морду, не видали, по счастью, ничьи посторонние глаза, и никто, благодаренье небу, не мог, значит, «подумать бог весть чего».

Слова цыпочки подействовали на него, как пригоршня мелкого каенского перцу, вкинутая в пасть, которая бы разинулась в ожиданьи восхитительного лакомства, но он не стал ни визжать, ни выть, а постарался оправиться и тихонько попросил названную сестрицу:

Расскажи же мне, цыпочка, все, что с тобою было с тех пор, как мы расстались. Ты все время была довольна?

О, да, очень довольна! — отвечала цыпочка. — Знаешь, меня кормят и печеньем, и ягодами, и червячками, и зерном, и катышками; что хочу, то и клюю! А уж что за катышки! Ты не можешь себе и вообразить! А какое у меня гнездышко! Мягкое-мягкое, теплое-теплое — восторг! — заключила цыпочка с пафосом.

— Где ж ты живешь, цыпочка?

Я живу в саду, у меня...

В саду? В этом самом саду?

Ну, разумеется, в этом самом! У меня прелестный решетчатый домик! Перекладинки точеные, насест просто божественный! Один пух!

Это близко отсюда?