Совершеннолетние дети

— Я могу, конечно, если вы хотите, попросить мою Софийку. Возможно, она согласится взять Дарку на «станцию», а там, вы сами понимаете, ей будет как у Христа за пазухой. Правда, у Софийки всего две маленькие комнатки… Я не знаю, согласится ли она, но, может быть…

— Спасибо… не беспокойтесь. — Мама холодно, но вежливо отклонила предложение.

Отец потом шутил, что это была самая большая общественная доблесть, на которую отважилась бабушкина дочка.

— Что ты имеешь против Улянычей? — спросил папа, когда обиженная пани Подгорская ушла домой.

— Против самого Уляныча абсолютно ничего. Я только не хочу, упаси боже, чтобы Дарка уподобилась Орыське. И все! Хоть ты и твердишь, что твоей дочери, — не могла удержаться мама, чтоб не уколоть папу, — семнадцатый год и она сама разбирается, где белое и где черное, но я хочу уберечь ее от вредных влияний. Понял ты меня, педагог?

* * *

«Мальчишки всегда остаются мальчишками», — Дарке пришлось это признать. Будь то обыкновенные мальчишки или одаренные музыканты, их всех тянет к оружию, как пьяниц к водке.

С тех пор, как у Ляли на свадьбе домнул Чабану (так звали пограничника) вышвырнул Манилу за дверь, он прослыл среди веренчанской интеллигенции не только смелым, но и порядочным. О нем теперь говорили: «Он хоть и румынский офицер, но человек порядочный». И это давало нашим юношам (Костику, Пражскому и Данку) моральное право дружить с ним. Домнул Чабану, как офицер, мог носить любое оружие, и ребята прилипли к нему, как смола к подметке.

Охота на диких уток совсем опьянила их. Они забыли обо всем на свете. Данко, например, вовсе не думал о Даркином существовании. Стрельба, утки, болото, камыши — вот мир, который теперь, как видно, целиком заполнил его.

Девушка болезненно переживала такое равнодушие со стороны Данка. Тем более что через несколько дней она едет в Штефанешти и они не увидятся до рождества. Может быть, знай Данко, что она больше не будет учиться в черновицкой гимназии, он пожертвовал бы этими проклятыми утками, чтобы провести последние дни с ней. Может быть… Но как дать ему знать? Единственным посредником между ними был Стефко Подгорский, но его не было в Веренчанке. За ним приехала тетка и увезла в Карпаты, чтобы он немного оправился от удара, нанесенного Лялей.

Да и стоило ли вообще разговаривать с Данком, раз он сам не чувствовал потребности поинтересоваться судьбой Дарки?

Он, верно, успокоился, узнав, что лично его нет в списках «неблагонадежных», а остальные, в том числе и Дарка, его не интересовали.

Такие переживания отнюдь не способствовали хорошему настроению. Девушка была раздражена, готова каждую минуту вспылить из-за любой мелочи, ответить грубым словом или плачем.

Бабушка по старческой наивности относила скверное настроение Дарки за счет приближающейся разлуки с родным домом. Однако мама, у которой в таких делах глаз был более наметан, не упрощала ничего. Она подозревала, что здесь, кроме тоски по родному дому и по родной стороне, кроется еще что-то.

Дарка не раз чувствовала на себе пристальный, суровый взгляд мамы, а когда глаза их встречались, та неодобрительно покачивала головой: «Ох-ох, и куда это все заведет?»

Теперь мама не упускала ни малейшей возможности и всякий раз заводила разговор о современных девушках, «совершенно утративших девичью гордость». Чтобы во времена маминой молодости девушка сохла по парню, который не обращает на нее внимания? Да ни за что на свете! Будь он хоть золотой, и не взглянула бы в его сторону!

Бабушка не понимала, куда клонит мама, но тоже поддакивала. Вот как, например, случилось с нею самой. Дальше шла история о том, как один молодой адвокат объяснился бабушке в любви, а потом целую неделю не показывался и не сообщил записочкой, почему не мог прийти. И хотя потом выяснилось, что он не мог ни прийти, ни прислать записку, так как его срочно вызвали на судебное разбирательство в глухое село, бабушка не простила ему неуважения к ее особе. Порвала с ним, хотя позже, — тут бабушка вздыхает, — возможно, и жалела… Да, да, клянусь здоровьем, раньше девушки больше дорожили своей амбицией!

Дарка не принимала близко к сердцу этот рассказ. Только думала: «Прости ей господи, ведь она не знает, что говорит!» Но мамино подчеркнуто холодное равнодушие причиняло гораздо более глубокую боль, чем та могла предполагать.

Прячась по углам и глотая слезы, Дарка спрашивала себя: «Неужели мама думает, что так она выбьет Данка у меня из головы? Меня связывает стыдливость, а она почему первая не подойдет, не расспросит? У кого, как не у мамы, должны найтись слова утешения? С кем, как не с ней, я должна поделиться своей болью? Почему она не хочет понять, что нужна мне сейчас больше, чем когда-либо, что мне необходимо ее ласковое, рассудительное, умное слово?»

Но мама не желала ничего понимать. Она вообще не признавала такого рода страданий.