Совершенные лжесвидетельства

Аполлон. (В кухню) Ау, принимающий, неси скорее — каре ягненка в имбирном седле барашка в корзине из ананаса — оторочена трюфелями и тимьяном… И зачерпни в водах пресных и в водах подсоленных, и нарви с кровоточащих зрелостью ветвей… Кстати, когда ты сыграешь мне на дудке?

Муза. Мамигонов не дует, а открывает свой внутренний мир — то ли в комиксах, то ли в комплексах… в общем, комплексное наследие. На дудке — потом и другие, с недоступной ему высоты. А шкуры с него я уже спустила. Но никак не могла припомнить, где оставила… Между тем им тогда же нашелся новый заполнитель. Неотходный от рисовщиков — ходульный гений, так же слеповат и в средствах скуден, он догадался, что эта отоварка… что этот дар ему — от Музы, и принял Мамигоновы пальто и шляпу зверя — сразу на плечо. А после никто не мог вспомнить, откуда он — и куда отдалился.

Аполлон. О художнике всегда забывают. Думает быть посажен вышивальщицами — на кумач, чтоб его неважный овал рябил над толпой, а мастерицы колют иглами вождей, уже сидящих — и в башнях, и меж пальмовых листов… Знал и я одну подвижницу иглы, а может, ее знала Афина, не помню…

Муза. Если художник уже исполнил свою — цитирую: миссию, записал поручение, что шептало ему недомогающее небо… дают себя исполнительским звеном… отныне его жизнь повисает. Не бередит высшие силы, кто до сих пор водил его — меж раззявленных клювов пуль и свистящих петель дождя, открывай — ежедневно пущенный в него сверху огненный шар, эта поддержка с воздуха… или крытых листовой медью атлантов с зеленью в висках или в лесу рук, голосующих — обрушить на него мир как он есть… вернее, кто пас мир — вкривь от его пера… Кто подсказывал ему спасение, теперь, сроет надолбы и отворит место, где в голове его — снова хаос, и на языке — коровья жвачка… где жилище размыто и неочевидно — для несущих дары, и обломки, проведенные им в реликвии, вернулись в неопрятную дрянь… Ближних его станут отводить — на безучастные позиции, и никому не помогут ни волхвы, ни проволочки обетов, ни вязкость травы… но окропят покидаемого — язвами, а углы — паучьей тоской и прихватят его рубища — из зверя или путанных нитей, ставшие излишне большими, ergo — излишне теплыми… Умалившегося же будут гнать с дороги на дорогу, каковые песочные сестры столь стары, что не помнят, куда идут, и кружат, и теряются, и липнут друг к другу… И сложивший акростихи созвездий продиктует уже не ему, но иным старателям — начистить золотыми бликами проходящие над его макушкой крюки и облить великим покоем — мелькающие ему из повышенных окон площадки… А также — пропажи его творений под машиной, следящей общественный порядок, и развеяние рукописей, дабы то, что написал он, с блеском писали — уже другие, новое поколение тоже хощет! Я могла бы об этом умолчать, но мое единственное оружие — правда, я беру — правдой…