Совершенные лжесвидетельства

— Презнаменитый художник рассказывал, как был приглашен на столпотворение, открывающее Галерею новой реалистической живописи. И кто-то поманил его к распространившемуся по всей Стене полотну, звавшемуся «Сусанна и старцы». Чудо-дева размашисто выпрастывала на берег свое потаенное, собираясь еще и еще освежать его, а из заросли следили ее два старца, написанные самой мерзостью и исчахновением. И в одном старом мерзавце художник вдруг узнал — себя. А в соседствующем старом мерзавце — своего коллегу, так же известного и прогуливающегося вдоль густой реалистической живописи. Поручитесь ли вы пред авантажем стационарного реализма, что не эти двое похотливо выглядывают Сусанну?

— Так речь о признании?

— Я пока не решила, признать — что или признаться в чем… В сквозном желании, чтоб такой-то… такая-то — не существовала, а я, кто ничтожней во всем — нашла ее место… В неприличных чувственных влечениях к допризывнику, приходящемуся мне… новые Ипполиты, что снимают с себя, как с куста, свои глупость и натиск. Или в распущенности вообще — четверть века творческой деятельности. Липкий восточный избыток разлившейся плоти.

— Вместо равнодушия к ближнему?

— Или в дьявольщине, заставляющей меня — красться за кем-нибудь по пятам, бесполезно пытаясь умилосердить всегда насущную между нами неизлечимую грань — или сломить ее… уже обладая — существованьем в один и тот же с ним час, не ручаясь за следующий… уже возбудив параллельный наклон окон — к равноденствию цвета: июльский, фисташковый… вегетарианский… к желобам солнца, к смешению толченых листьев заката, и тончайшее изменение… условие: либо в тот же час, но на отвлеченных позициях, либо — в том же месте, но — не вовремя, безнадежно опоздав… Этот город без ответа, обтекая свои бессчетные этажи, посадил нижние — в клетки, задавив их стоны и оры — напитанными эфиром дверьми, и вывел ввысь, на недоступные плавни вечера — полуобитаемые полусферы, растекающиеся в последних иллюзиях конусы, объятые звоном предупреждений, или пряничные кубы, иллюминаторы в терновых венцах цифр и смертоносных игл, продевающих сквозь ушко круг за кругом — набросанные в аврал и в крен кварталы, увозя в облака… И многоречное их перечисление перебито голодным зуммером металла, развозимым трамваями. И список их перетерт шипением красноглазых троллейбусов, где-то сорвавших — длинные бельевые хвосты с наволочками, плещущими — по фосфоресцирующим мостовым вечера. Стрельбы утонувшего в сумраке волейбола, перебрасывающего из улицы в улицу кожаную луну. Зависшие над городом мосты, маневрируя ужасом соединения — теплокровного с убывающим, гадательным… И прочий экспрессионизм, прикормив из всех щелей — стебли тоски. Ныне этот город захватывает меня своей тождественностью — моим растяжимым желаниям. Повелительной герметичностью — все жирующие на болванках его брусчатки события связуют меня и того, к кому мне столь страстно не удается приблизиться… призывом вступить — в те же улицы. Накипь черной бленды на объективах-фонарях: моментальные негативы — транспортные пробки, пожары, убийства, цены на квартиры или выборы мэра, сезонные вернисажи, ангажемент знаменитых актеров… что, впрочем, ничем не подтверждается: эти образования мгновенно погибают… захватывая меня — невозможностью консолидироваться с высшим и укорененностью в суетах.

Я катастрофически слепну от того, что пространство между нами всегда непрозрачно — если то или это элегическое сечение города раскрылось мне, значит — в улицах уже многого нет… недолет подробностей. Я парализована — невозможностью быть там, где я хочу быть, и быть — не той, кто я есть. Но меня окружает несколько особ, по чьим словам я догадываюсь, что им удалось больше.

Во мне теплится тайная истерика: в двух шагах — запутанная, острая, чувственная, стереоскопическая жизнь. Тут и там — радиация захватывающих и скользнувших мимо историй. И когда с кого-то из участников сбивается холодность — какие живые, тонкие, язвящие образы… какая теплая глубина!

Разве бредить желаемым — не сгущать непрозрачность, все более отдаляясь и затемняя мотивы?

— Однажды — абсурдное для меня, но почти правдивое сочинение — на телефонные отваги. Разумеется, мне откликнулся не тот голос — чужой, недееспособный, юный — скачущая скороговорка: сейчас нет, но очень скоро… Ремесло отчаяния и нетерпения. Исковерканные полчаса, кое-как — для следующего звонка. Тот же голос, за срок окислившийся и постаревший — апатично: пока нет. И еще полчаса, секрет составления времени утерян… Но составлена из прошлого чья-то фраза ко мне — с полусомнением, полупрезрением: — Ну, если в вас происходят такие мучительные процессы… — не помню, по какому поводу — и чья.

Опять телефон. И голос, снова юный, раздавленный ожиданием: нет, нет, нет… там тоже была полуистерика. Товарищ несчастья? Но ответчик, неузнанный отрок, посеян под тем счастливым номером, который я едва сумела набрать — чтобы утвердиться в своем поражении. И ничто не говорило, что он позволит кому-то пренебречь его замыслами.