Совершенный выстрел

Я попробовал посмотреть телевизор, чтобы успокоиться, но ощущение бессилия и тоски мешало мне следить за сюжетом, и я вышел погулять. Ногу ломило. Я все-таки дошел до берега моря, а на обратном пути заглянул в дежурку, чтобы узнать, не готовится ли что-нибудь где-то, но все было спокойно. Ребята мирно играли в карты.

Наступила ночь, и я подумал, не взять ли мне на несколько часов винтовку, но я так устал и измотался, что все равно ничего путного из этого не получилось бы. Лучше пойти прилечь.

Мне не сразу удалось заснуть. Я мысленно возвращался к истории побега Мирны, пытаясь понять его причины. Ясно, что кто-то подкинул ей эту идею, потому что здесь она была абсолютно счастлива; с другой стороны, тетка не очень-то заботилась о племяннице, ее волновали только деньги, которые та ей приносила каждую неделю. Может, двоюродный брат, кретин, может, он подсказал ей, рассказывая про их деревню. Интересно, остались ли у Мирны в горах еще родственники, может быть, кто-то по отцовской линии уцелел. Может, они позвали ее к себе в деревню и приютили на время. Унизительно, что со мной обошлись как с ребенком. Подобные мысли разжигали ярость, я бесился, что меня так легко обвели вокруг пальца, что я так поздно спохватился, что сразу не вернулся в тот же вечер к тетке на джипе с водителем. К сожалению, я должен был признать, что их план сработал. Я был уверен, что только Мирна знала, как я реагирую в подобной ситуации, только она знала, что, страдая гордыней, я сделаю вид, что ничего не произошло, и сразу брошусь на ее поиски, но в одиночку. Мысль об этом приводила меня в исступленное бешенство: она предала меня, обманула. Я злился и на самого себя, что не принял мер предосторожности и не уберег Мирну от нее самой и от семьи. Теперь надо было реально взглянуть на вещи. Я допустил ошибку, но не может же она вечно сидеть в той деревне. Рано или поздно кто-нибудь да спустится с гор… Оставалось ждать. И надеяться, что война вскоре возобновится, жизнь войдет в нормальную колею, и ждать ее.

* * *

Ее глаза широко раскрыты, но она меня не видит. Она, может быть, лишь догадывается, что я тут, может быть, для нее я — темное божество, от которого исходят одни удары, а потом, непонятно, чувствует ли она боль по-настоящему. У меня ощущение, что она закопана под землей или сидит в клетке. Иногда мне хочется с ней поговорить. Глупо. Иногда я отчаянно трясу ее, чтобы она пришла в себя, или нежно ласкаю, пытаюсь восстановить свой детский голос, каким я раньше с ней разговаривал, мне трудно вспомнить, он постепенно изменился. Ее мир мне сопротивляется. Мирна далеко, а мать тверда и темна, как сапфир. В детстве она водила нас играть в городской парк, я все время хотел быть рядом с ней, не хотел, чтобы она оставляла меня с братом, который бросался песком и понарошку пугал меня; к тому же я не хотел идти в школу, начинал реветь и топать ногами, цепляться за нее, ей приходилось говорить «успокойся, успокойся, мне за тебя стыдно, будь мужчиной», а поскольку ничего не помогало, она грозилась позвать отца, и тогда одно только воспоминание о его тяжелой руке, тумаках и бороде заставляло шарахаться от нее: вот так обычно входят в мир — пятясь. Теперь я пытаюсь убедить ее вернуться, а она не хочет, ей, наверное, слишком страшно, но непонятно, чего она так боится. Ее ночные крики — жуткие ножи, вонзающиеся в сон, перед ней — нечто чудовищное, вылезающее из глубин ее существа, возможно из глубин ее собственного детства, кто знает, некое мгновение, отметина, рана, гнившая и разраставшаяся в глубине ее сознания, пока не поборола ее; есть такие воспоминания, подобные трещинам. А сам-то я сумел бы высказаться? И если она замолкла, мне-то кто теперь объяснит, что внутри у меня надломилось и треснуло? И сейчас они обе молчат, и оружие тоже. Рано или поздно они всегда замолкают. Я ничего в этом не понимал, время шло, и я уже толком не помню, когда именно, но вскоре после побега Мирны война вошла в привычную колею.