Совершенство

Другую руку я протянула вверх, коснулась его подбородка, повертела голову в разные стороны, ощущая его кожу. Что я могла вспомнить о Паркере, человеке, встреченном мной в Нью-Йорке? Не его самого, а лишь список примет и отличительных черт, который я составила, ничего не значащие слова. Серовато-русые волосы (их можно перекрасить), серые глаза (это осталось), родинка на подбородке (исчезла – значит, не мой Паркер, явно не мой).

Мои пальцы прошлись по его подбородку, ощутили легкое изменение текстуры кожи, место, где хирург с неописуемым мастерством аккуратно удалил мешавший нарост. Я с восхищением ощупывала то место, невидимое глазу, но различимое на ощупь, легкое прореживание рубцовой ткани, и он схватил меня за запястье, отдернул мою руку в сторону с приклеенной улыбкой на лице (идеальные люди всегда улыбаются) и любопытством в глазах.

– У вас просто потрясающий хирург, – выпалила я. – А вы еще что-нибудь делали?

– Немножко. Нос, несколько морщинок на лбу, чуточку тут, чуточку там, сами знаете, как это делается. Я подумал: а почему бы и нет? Почему не стать лучше? Теперь люди видят, кто я на самом деле, – задумчиво произнес он. – Они мне завидуют.

– А это хорошо?

– Да, конечно. Мы подаем пример, какими должны быть люди.

– А теперь они вас помнят? – спросила я, и вот – его глаза едва заметно сверкнули. – Они помнят, кто вы?

– Меня все помнят – тихо ответил он. – Я – единственный и неповторимый Паркер из Нью-Йорка.

– А до процедур? До «Совершенства»? Кем вы были тогда?

На язык ему быстро приходит бойкий ответ, вот-вот заговорит «Совершенство», вот-вот оно отметет все, что может напугать, что может угрожать маске, которую он носит, но нет.

Вероятно, нет.

Вероятно, осталась еще крохотная частичка надежды, поскольку в тот момент Паркер из Нью-Йорка замер, отбросил свой бойкий и очаровательный ответ, вместо этого поглядев мне в глаза, крепко схватив меня за руку и спросив:

– Кто вы?

И это оказался он.

Конечно же, он.

Конечно.

Я вырвала руку, резко отвернулась, смешалась с толпой гостей и принялась быстро протискиваться сквозь нее. Взгляд Гогена метнулся ко мне, но это нормально, совершенно нормально, пусть смотрит, мне просто нужно на мгновение прервать его зрительный вектор, пусть он опять забудет, я описываю круг за кругом, вот Филипа за спиной брата, Гоген у входа, Паркер посреди зала, и Паркер

такой совершенный

Совершенный: лишенный любых чувств, которые могут когда-то что-то означать,

и не пытающийся следовать за мной.

И в течение тридцати секунд он уже все забыл.

Я поворачиваюсь снова и снова, кружа по залу. Здесь нет камер видеонаблюдения, что является крупной ошибкой. Кто-нибудь может увидеть меня на записи с них – такое случалось раньше, в те времена, когда я обчищала казино, компьютеры всегда засекали меня раньше, чем люди. Однако Клуб ста шести слишком элитарен, чтобы устраивать внутри него наблюдение, так что я кружу, кружу, кружу, а в самом конце восторженно улыбаюсь Гогену, проходя мимо него, и замечаю, как в кармане его рука сжимается вокруг мобильного телефона, когда я ухожу.

Я не дожидаюсь, пока он посмотрит на мое лицо. В конце коридора я заворачиваю за угол, сбрасываю туфли и пускаюсь наутек.

Глава 47

Полный провал.

Полный, полный развал.

Женщина сидит в своем гостиничном номере, прижав к груди подушку, и плачет – она плачет – прямо как шестилетний ребенок.

Хоуп Арден, возьми же себя в руки!

Без толку.

Хоуп Арден – женщина, которая была Хоуп Арден до того, как Хоуп Арден стала ничем, кроме как сектором в цифровом архиве, углеродистым отпечатком ноги – эта женщина сейчас сидит в сером номере серой гостиницы под серым небом и плачет.

Мне хочется, чтобы здесь оказался Лука Эвард и обнял меня, хочется, чтобы Гоген глядел на меня с удивлением, чтобы Филипа Перейра смотрела на меня с изумлением. Я хочу, чтобы тут оказались моя мать, пешком пересекшая пустыню, и мой отец, внушавший мне никогда не вставать на путь преступлений. Я хочу, чтобы Паркер из Нью-Йорка, тот, которого я не могу вспомнить, Byron14, я хочу, чтобы Рейна бин Бадр эль-Мустафи, чтобы хоть кто-нибудь произнес мое имя.

Гоген даже не запомнил меня на такое время, чтобы успеть броситься за мной в погоню, когда я ускользнула из его поля зрения.

Филипа не вспомнит, как вместе со мной ела лапшу.

Я мертва во всем, кроме своих дел и деяний.

А мои дела и деяния – никчемны.

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать. Потом то же – по-японски. Затем так же – по-немецки. Двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать девять…

Я – номер тысяча четыреста семнадцатый.

Вот на этом я перестаю плакать.

Встаю.

Умываюсь холодной водой.

Мою руки, два нажатия на контейнер с жидким мылом над раковиной.

Привожу в порядок волосы.

Встаю прямо.

На счет тысяча четыреста семнадцать я снова становлюсь воплощенной дисциплиной.

Глава 48