Совершенство техники

Но почему, собственно, мы должны задумываться о технике? Не лучше ли отдать это дело в руки техников и инженеров — тех, кто в силу своей профессии находится в более близких отношениях с этим предметом и, следовательно, должен обладать соответствующей компетенцией? Стоит признать, что побудительным мотивом размышлять о технике служит для нас не желание формального размежевания сфер компетенции между «физиками и лириками», между гуманитарной и инженерно-естественнонаучной версиями «философии техники». Сфера собственной компетенции, свое дело неотъемлемо от техники, но техника становится нашим делом, как только затрагивает наши экзистенциальные основания, воплощаясь в атомной бомбе или генной инженерии, ставящих под угрозу идентичность нашего тела или само существование нашего мира. Тревогами по поводу техники пронизано и массовое сознание. Если определение киноиндустрии как «фабрики грез» воспринять буквально, то можно заметить, что кино в качестве образов будущего постоянно воспроизводит то ли массовые желания, то ли вытесненные страхи. Характерным отличием этих «грез о будущем» является всеобщая технизация: люди живут в искусственных городах, на космических кораблях, окруженные роботами и т. п. И посреди всего этого разгула экстраполяций нынешнего уровня техники на гипотетическое будущее в буквальном смысле нет ничего живого. Вероятно, витальное, собственно тело есть то, что еще способно испытывать страх перед тотальностью техники, и поэтому постоянным мотивом показа/вытеснения в фантастических фильмах является синтез человека и робота, создание всевозможных гибридов, киборгов. В то же время для человека открываются устрашающие возможности искусственного замещения органов, вплоть до смены тела. В чем же еще, помимо угрозы потери тела и собственной идентичности, состоит угроза со стороны техники? Быть может, она коренится в том ужасе, которым веет от легенды о Големе, искусственном существе, порожденном пражским кабаллистом. Причем, будучи искусственно созданным, оно выпадает из порядков божественного творения и может вдохновляться таинственными инспирациями зла. Это существо погубило своего создателя, вложившего в него не только магическое знание, но и частицу духа. Однако угроза даже не в том, что техника несет гибель своему создателю, а в том, что она замещает его, становится alter ego, будучи более совершенной и в то же время лишенной человеческих недостатков, делающих человека человечным. У Гоббса в самом начале «Левиафана» есть следующая характерная фраза: «Человеческое искусство (искусство, при помощи которого Бог создал мир и управляет им) является подражанием природе как во многих других отношениях, так и в том, что оно умеет делать искусственное животное. Ибо, наблюдая, что жизнь есть лишь движение членов, начало которого находится в какой-нибудь основной внутренней части, разве не можем мы сказать, что все автоматы (механизмы, движущиеся при помощи пружин и колес, как, например, часы) имеют искусственную жизнь?»[21] Сущность техники (которая здесь замещается родовым термином искусства) открывается в умении делать «искусственное животное», то есть нечто в природе не встречающееся, целиком зависящее от человека (и одновременно не зависящее от природы и Бога?). Но это «подражание жизни» оказывается чем-то более могущественным, чем сама жизнь... Искусственная жизнь, «искусственный интеллект» — разве их автономия, хотя и инициированная человеком, но в дальнейшем самоподдерживающаяся, не порождает тревогу, наподобие той, какую будит в нас фантазм двойника или инопланетного разума? Техника — это наш искусственный образ, порождение нашего разума, между тем в иные моменты кажется, что наш разум спал и порождал чудовищ. В лице техники мы вырастили себе конкурента, отличного от нас во всем, кроме разума. Однако «негуманность» этого нечеловеческого, идеального разума, его эмоциональная стерильность и несут угрозу человеческому бытию. В таком результате нет ничего удивительного — именно идеальный разум, отринувший все эмоции и человеческие предрассудки, моральные авторитеты и спонтанные симпатии, был исходным пунктом проекта универсальной науки, выдвинутого на заре Нового времени и послужившего базисом для развития современной техники, в том числе компьютерной. Так, может, техника готова заместить нас и в самой способности мыслить? А чем же иным чревата редукция мышления к исчислению, в горизонте которого излюбленный на заре кибернетической эры вопрос «может ли машина мыслить» звучит уже не по-детски? Итак, можем ли мы еще мыслить без техники, мыслить не технически и мыслить в то же время сущность техники? Ведь непомысленное продолжает обладать нами...