Совесть

— Подойди сюда, дорогой. А воевали мы с тобой недаром! Хорош кишлак, ничего не скажешь, верно говорю? А школа. Не школа — дворец! Помнишь — мечеть здесь стояла, муллы забивали народу головы, все для кулаков старались и для торговцев, вроде отца Кудрат-ходжи…

— Чего тебе дался мой отец? Честный человек был. Торговец как торговец. Торговцем и назывался. Ты лучше на своего племянника посмотри, интересные дела творит.

— Не тебе, анашисту, критиковать моего племянника. Ты лучше посмотри в окно — не его ли рук дело весь этот поселок, эта новая жизнь!

— А что, неплохо сделано. Умеет, умеет размахнуться твой племянник. Любит показать товар лицом. Кому честь и слава? Ему, конечно, Атакузы. О нем гремят карнаи, ему мед течет в уста. Неплохо, неплохо устроился.

— Вот ты и обрадовался, кулацкий прихвостень. И затявкал. Рад бы укусить, да зубов нет…

— Почему затявкал? Я не тявкаю — говорю, как и ты, профисор, на нашем родном языке. А все же подумай, что-то твой племянник сильно разгулялся: все у него пиры да сабантуи. Гляди-ка, этот самый Атакузы с голым задом по кишлаку бегал, а теперь совсем как бухарский хан! Ты тут в своей келье поразмысли, полезно будет, молла Нормурад.

Ходжа долбил в самое больное место. Нормурад-ата прохрипел:

— Вон отсюда, шкура кулацкая!

Он был страшен: весь почернел, задыхался, лицо сделалось белым, как листы книги, в которую вцепились его руки. Домла занес тяжелый том, стукнул по столу. Ходжа попятился, хихикнул и выскочил из комнаты.

Уразкул укоризненно качал головой:

— Ты что, Нормурад, не видишь, что он анаши наглотался?

— Ладно, дорогой, оставь меня в покое. — Домла прилег на диван, опустил тяжелые веки. — Оставь, оставь меня в покое, дорогой, — устало повторил он.

Уразкул не знал, что и предпринять. Торчал посреди комнаты, теребил куцую бородку. Посматривал на друга — что с ним? Наконец, тяжело вздохнув, вышел. Домла не двинул даже бровью. Сквозь слабость, сквозь шум в ушах где-то далеко брезжило: «Пожалуй, опять обидел старого друга. Единственный ведь оставшийся в живых товарищ детских и юношеских лет». Но остановить Уразкула, поговорить с ним по душам не было уже сил.

«Ладно, пусть идет! Даже он не знает, что сейчас творится в душе Нормурада. Что они все, в самом деле! Нормурад тоже ведь человек. Не бесчувственный ком глины. Но где понять этому ходже, отравленному ненавистью и анашой, что не в личном довольстве высшее счастье».

Сегодня утром Нормурад был счастлив. Не тем, что, признав правильной именно его идею, авторитетный орган поставил домлу Нормурада Шамурадова над дом-лой Вахидом Мирабидовым. Нет, Нормурад-ата рад, что своей работой окажет пусть небольшую, но все же услугу родной земле. Вместе с Уразкулом, с Прохором и с другими друзьями, которых уже нет в живых, он боролся за счастье своего народа. И теперь, если увидит вдруг, что кто-то хочет оседлать завоеванное, подчинить своему личному интересу, он готов броситься опять на борьбу. Не укусы Кудратходжи — молчание Уразкула, укор в глазах друга детства так растревожили сердце домлы. Он понимал: Уразкул порицает его за Атакузы… «Атакузы все выше голову дерет, бог знает во что превращается, а ты сидишь, пальцем боишься шевельнуть!» — вот что прочел в глазах старого друга домла. Но не знает Уразкул одного: и без его укора Атакузы — главная боль Нормурада Шамурадова.

Домла собрался было сесть за стол и вдруг увидел в окне Кудратходжу. Качая маленькой, с кулачок, иссохшей головой, тот пытался заглянуть в комнату, подсмотреть. Нелепость, пустяк? Но и пустяк может быть последней каплей. Домла не заметил, как вскочил на ноги. Не слышал, как крикнул:

— Вон, вон отсюда!

Прижал к груди руку и медленно опустился на диван. Какая боль! Будто игла вошла в сердце!..

Домла лежал на застеленном белым диване. В комнате дежурили Хайдар и Латофат. «Врач сказал, особенно страшного ничего нет, пройдет, — услышал шепот Латофат. — Разволновался сильно, от нервов все». «Да, да, от нервов, от нервов», — согласился Нормурад-ата и открыл глаза.

Хайдар и Латофат сидели у окна и тихо разговаривали.

«Мирно беседуют, — значит, в согласии, это хорошо, — подумал домла. — Хорошо. Хайдар будто другой стал! Такой задумчивый, тихий. Осунулся, бедняга, смотри, как почернел. И исхудал сильно. Но ничего, зато мальчишкой быть перестал, получится стоящий человек».

Домла шевельнул бровью, поморщился.

«Да, необузданный ты старик, Нормурад. Одним неосторожным словом поломал крылья молодому ученому, а ведь он только-только собирался в полет. Надо было иначе. А он вот сидит здесь. У твоего изголовья. Кто говорит, что в людях не осталось совести, сострадания? Вот сидит около больного старика, беспокоится о нем. А много ли он слышал ласковых слов от этого деда. Не говоря уже о заботах».

Латофат торопливо подошла к дивану:

— Опять болит, дедушка?

— Нет, нет, я просто… с Хайдаром хотел поговорить. И ты сиди, доченька, ты нам не помешаешь.

Хайдар придвинул стул, нагнулся к домле:

— Я слушаю вас, дедушка…

Домла тяжело, с шумом вздохнул.

— Лежу вот и думаю — нехорошо поступил с тобой.