Советская морская новелла, том первый

Сыновья повырастали и разъехались кто куда, Андрий пошел в дядю Сидора — такой же лентяй и беспутный, а Панас привозил матери контрабандные платки и серьги, шелк и коньяк, Половчиха складывала все в сундук и дрожала за Панаса. Рожала она его тяжело, и Панас стал ей всех дороже, по ночам она выходила к морю, и ей все чудилось, что слышится плеск его весел и нужно спасать его от погони. А Оверко — артист, с греками в «Просвите» играл да книжки, написанные по-нашему, читал. Он на дядины деньги в семинарии учился, а рыбак был никудышний, но и его жалко, давненько и о нем не слыхать, и о Панасе не слыхать, и Андрия, должно быть, убили, — видела его во сне, будто венчался.

Один Иван на заводе работает да революцию делает, и Мусий винтовки прячет (даром что в Одессе французы). А есть и среди них наши люди, как-то за прокламациями приходили и Мусия до смерти перепугали.

Опрокинутая шаланда качалась на волнах, шторм бесновался без устали. Вдруг Половчихе показалось, что шаланда приблизилась. Шаланду к берегу волной прибивает, надо будет спасти, вытащить — и артель спасибо скажет, без шаланды рыбы не наловишь. Посудина приближалась неуклонно, настойчиво — пядь за пядью, минута за минутой.

Половчиха ждала шаланду, чтобы спасти артельное добро, она сошла к самой воде, волна окатила ее до колен. Шаланда медленно подплывала все ближе, ближе; вот уж слышно, как ударяются об нее льдины, уже видать просмоленное днище, и килевой брус торчит из воды. Волны перекатывались через черное, почти плоское днище, у Половчихи захолонуло сердце, за шаландой что-то плыло, вздувалось на воде какое-то тряпье.

Женщина глядела и боялась разглядеть, море в знак покорности перед нею, должно быть, прибивало к берегу тело Мусия Половца. Будет над кем поплакать, покручиниться, будет кого схоронить на рыбацком кладбище, где лежат одни женщины и дети, а мужчины только мечтают там лечь и ложатся в морскую глубь, под зеленый парус волны.

Половчиха всматривалась и боялась узнать, хотелось крикнуть, позвать своего Мусиечка, волны били ее по ногам, льдинки резали по икрам, шаланда подошла уже совсем близко. Она шла носом вперед, бурун перекатывал с грохотом камни. Половчиха хотела сначала вытащить посудину, а потом голосить над мужем, она уже различала в мутной воде его тело, сердце щемило, руки не чувствовали тяжести шаланды, и вдруг ее кличут. Она вскрикнула, это был голос мужа, такой усталый, такой родной.

«Артель наша бедная, — сказал муж, — бросать шаланду в море не приходится. Я — голова артели, вот и пришлось спасать, а Чубенко, должно быть, благополучно доплыл, он крепкий и упорный, никак не хотел плыть без меня, покуда я не нырнул под опрокинутую шаланду, а он все зовет да ныряет, все меня разыскивает».

Старый Половец встал на мелком месте с сапогом в руке, бросил его на берег и принялся возиться с шаландой. Половчиха ему помогала, свирепый трамонтан замораживал душу, берег оставался пустынным, его штурмовало море. На далеком берегу, сквозь туман, Одесса высилась, точно остов старой шхуны.

И чета Половцев направилась домой. Они шли, нежно обнявшись, в лицо им дул трамонтан, позади бушевало море, а они шли уверенно и дружно, как всю жизнь.

Всеволод Вишневский ПЕСНЬ БРАТЬЯМ МОИМ, МАТРОСАМ-КОММУНАРАМ

Если счет с Октября — по четвертому году служат матросы Революции… 1920 год уже идет…

Сколько их было в 1917–м! Уходит отряд из Кронштадта…

Черная с золотом цепь матросская не умела ложиться и флотским великолепным шагом — ритм волн — била землю. Не бояться! Не бояться! Идут матросы в бой, и горят золотые имена кораблей на ленточках бескозырок. Встретился им на Каме полк офицерский — «Непобедимый» — Колчака. Одну ночь просит черная цепь, идет — и нет больше «непобедимых». Заплакал тогда Колчак. Мужская же слеза дорога и редка.

Еще шестью триста ушло. Синие воротники, ветром колеблемые, и опять черное с золотом… Прощай, Кронштадт родимый!

Ни один не вернулся в Кронштадт. Легли все в Предуралье, у Кунгура, под селом Кузнецовским — в холодном лесу. Шестью триста — первый кронштадтский морской полк.

Какое дело, пойдут другие — живые!

Еще отряд ушел — на Волгу. Могил не осталось, по теченью один за другим пошли матросы.

Какое дело, пойдут другие — живые!

Еще девятьсот ушло. Старой славы георгиевские ленточки вьются, и золото над глазами… Черноморцы! Держат винтовки на руку, проходят в девятнадцатом году Украину и Крым. Здравствуй, родимый Севастополь! Наша бригада пришла!

Деникин и Петлюра послали корниловцев, дроздовцев, марковцев и сичовиков. И в живых нас осталась едва треть. Шестьсот не вернулись из боев. Нет бригады.

Какое дело, пойдут другие — живые!

Слушайте! Если даже только один матрос будет жив — не считайте флот конченным, а моря наши отданными. Присягу помним.

Клянемся памятью Миши Донцова с военного корабля «Ваня–Коммунист». Тело Мишино, потеряв братка, мы отбили у генерала Шкуро под Запорожьем и похоронили на станции Долгинцево. И там клялись.

Клятву данную держим.