Советская правда

Чтобы писать с целью и с надеждой на пользу и вместе с тем петь не горлом, а грудью, чтобы писать не из головы, а из сердца, надо и цель ощущать не только головой, но и сердцем, надо нести в сердце любовь к одному и ненависть к другому, утверждать, отстаивать то, что любишь, и отвергать то, что ненавидишь. Где же тут «надклассовость» художника и его творчества? Где его позиция вне политических бурь? «Горячий протестант, страстный обличитель, великий критик», каким называл Толстого Ленин, «обрушился с страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии», которые сверху донизу пропитывали всю современную ему жизнь царской России. Великий мастер бил в набатный колокол, а не умилялся на жизнь со стороны. Пусть он многого не понимал, пусть он не видел правильного выхода из положения, но он не мог не ненавидеть зло, не мог его не обличать.

Можно не сомневаться и в том, что он не смог бы пройти мимо душевной красоты нового человека, которого породила наша действительность. Он горячо полюбил бы новых крестьян, так не похожих сегодня на тех забитых «мужиков», за которых терзался душой писатель; он полюбил бы незнакомых ему в ту пору новых рабочих; он пел бы о них всей своей грудью, всем сердцем.

Художник, если он настоящий художник, не может проходить мимо тех явлений, которые являются главными для его времени, определяющими это время.

…Я вспоминаю Ясную Поляну, вновь вижу старый парк, старый дом, каждую мелочь, связанную с именем Льва Николаевича, и руки сами собой тянутся к полкам с томами его произведений, и хочется еще раз перечитывать любимые страницы, которые не первый десяток лет помогают тебе познавать мир, познавать человека.

1960

Певец красоты человеческой

Был май 1944 года. В обугленные артиллерийским огнем сырые мелколесья под Нарвой прилетели зяблики и мухоловки. Когда умолкали пушки, слышались голоса птиц.

В овраге, сидя на ящике из-под снарядов, командир огневого взвода молоденький лейтенант вслух и с выражением читал столпившимся вокруг солдатам рассказ из газеты «Красная звезда».

Повествовалось в рассказе о том, как танковый лейтенант Егор Дремов обгорел в танке, как лицо его изменилось после трудных хирургических операций, как приехал он после госпиталя на побывку в родное село и назвался чужим именем, чтобы ни отец, ни мать не признали его, чтобы не пугать и не расстраивать их своим страшным видом.

«Спать ему отвели на печке, где он помнил каждый кирпич, каждую щель в бревенчатой стене, каждый сучок в потолке. Пахло овчиной, хлебом – тем родным уютом, что не забывается и в смертный час. Мартовский ветер посвистывал над крышей. За перегородкой похрапывал отец. Мать ворочалась, вздыхала, не спала. Лейтенант лежал ничком, лицом в ладони: „Неужто так и не признала, – думал он, – неужто не признала? Мама, мама… “»

Рвались, толкая воздухом по мелколесью, срубая осколками ветки с искалеченных осин, немецкие мины, запевала зяблики в пироксилиновой гари. Но солдаты с погасшими цигарками в руках слышали один голос – голос своего лейтенанта, переживали одну судьбу – судьбу Егора Дремова. Кто знал, может, завтра, а не то и сегодня, случится то же самое и с каждым из них – война! – и его тоже не узнают родимая мать и родимый отец, вернись он домой опаленный, обезображенный.

Спросил назавтра – шло по рассказу – Егор Дремов о девушке своей, о Кате Малышевой. Послали за ней, и вместе с сердцем Егора замерли в ожидании солдатские сердца: что-то будет, что-то будет?

«Она подошла близко к нему. Взглянула и, будто ее слегка ударили в грудь, откинулась, испугалась».

– Эх! – сказал один из солдат. Другой зло сплюнул.

Лица потемнели у всех.

А лейтенант читал, и каждое слово, прочитанное им, отражалось на обветренных солдатских лицах.

Заволновались, когда – по рассказу – получилось, что на фронт приехали мать Егора Дремова и та красивая девушка – Катя Малышева.

«Егор, – стараясь если не голосом, то хотя бы тоном быть похожим на красивую девушку Катю, читал лейтенант, – я с вами собралась жить навеки. Я вас буду любить верно, очень буду любить… Не отсылайте меня…»

Кто закашлялся, у кого в глазу зачесалось, кто голенище нагнулся подтянуть…

«Да, вот они, русские характеры! – заканчивал чтение лейтенант. – Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимется в нем великая сила – человеческая красота».

Не раз потом, и там же – возле Нарвы, и южнее – под Псковом, и севернее – на Карельском перешейке, слышал я в то четвертое военное лето, как читали политработники своим солдатам рассказ этот, который называется «Русский характер». И обсуждали его, и спорили о нем, и радостно становилось людям от того, что у всех у них такой замечательный общий характер, великая сила которого – в человеческой красоте.