Советские каторжанки

С этого дня наша дружба дала трещину. Я поняла, что письмо передано в оперативку, а Нина исполняет те обязанности, за которые получила легкую работу, и не щадит даже меня, близкую подругу.

Поняв, что я ее раскусила, Нина перестала изображать дружеские отношения — это больше не имело смысла. Я еще могла бы пойти на компромисс — эта дружба слишком много для меня значила, но Нина нашла себе женщину, которой, видимо, доплачивала, и пользовалась ее хозяйственными услугами.

После очередного выезда в подкомандировку на Безымянку я попала в другой барак, и боль от разбившейся дружбы постепенно утихла.

Я с удовольствием плотничала в своей маленькой будке рядом с лагерем. Пригодились школьные уроки труда в столярке. Приносили лопаты, кирки, топоры со сломанными держаками. И я пилила, строгала, обтесывала и насаживала инструмент на держаки, точила топоры и пилы. В будке стоял верстак, в шкафчике на стене лежал инструмент, а под потолком на полке — запас досок.

Работа была очень разнообразной. И когда с заданием я управлялась немного раньше, то делала деревянные чемоданы. Делала медленно, потому что времени было мало и не хватало сноровки, а все детали — широкую доску, фанеру, клей надо было еще где-то доставать. Из жести консервных банок сама мастерила завесы и уголки, из толстой проволоки — запорное устройство. Девчата говорили, что мои чемоданы лучше, чем те, что делают мужчины, и я этим очень гордилась. Ко мне даже образовалась очередь: задул ветер больших перемен, все собирались на волю, всем нужны были чемоданы...

Казалось, что теперь в лагере стало легко и хорошо, жаловаться практически больше не на что. Но вот однажды меня позвала женщина из поселка и попросила починить во дворе дощатый сарай и ящик для угля. Я взяла с собой инструмент и все сделала. Женщина пригласила на кухню, налила в тарелку (белую, фаянсовую!) очень вкусного борща с кусками мяса. Потом положила две котлеты с картофельным пюре и подливой, налила стакан компота. И тут я остро ощутила разницу между жизнью этой вольной женщины и своей. Пропасть отделяла нормальный человеческий быт от убогого лагерного существования на нарах с лагерной баландой и кашей. А ведь такая жизнь длится вот уже девять лет, стала для нас нормальной, естественной. И мы еще радуемся крошечным подачкам, которые выдает правительство, оставляя нас на положении рабов. Я глотала борщ, ела котлеты, а слезы сами катились в тарелку. Женщина ни о чем не спрашивала — наверно, поняла мое состояние и не хотела его усугублять.

Администрация лагеря пыталась организовать какие-то курсы. В списках слушателей курсов для бригадиров меня не оказалось. Видимо, сказались попытки к побегу, да и причина, по которой увезли «за пределы». Я попробовала ходить на курсы бухгалтеров, но после работы очень уставала и, слушая, ничего не соображала. И скоро поняла, что это занятие не для меня...

Тем временем освободилась и уехала в Киев художница. Она исполняла и обязанности культработника, находясь в подчинении у начальника КВЧ капитана Зюзина. Мне предложили занять ее место. Я согласилась — решила попробовать себя в «чистой» работе, тем более, что приближалась зима 1954—1955 годов, и работать в мороз в будке без отопления не хотелось.

Работа мне не понравилась. Приходилось быть на побегушках, постоянно что-то для кого-то организовывать, подчиняться слишком многим начальникам. Со своим пропуском я сходила в соседнее село, закупила для курсов тетрадей. Их оказалось недостаточно, нужно было гораздо больше.

Прошла пурга, везде намело снегу, дороги стали труднопроходимыми. Собрали денег на тетради, и я, раздобыв в поселке лыжи, решила пойти за ними. Но капитан Зюзин решил, что на лыжах и с пятнадцатью рублями я могу совершить побег, и запретил поход. Такое недоверие меня обидело, и я отказалась от «чистой» должности. Ушла в свою столярку, где чувствовала себя ни от кого не зависящей и нужной всем. Правда, к зиме строительные работы прекратились, и я со всеми снова попала в карьер.

Уезжая из Норильска, я не смогла ни с кем попрощаться. Только тетя Соня видела меня и бежала по зоне, вытирая слезы: она не знала, куда меня везут — на добро или на беду. Все думали, что меня посадят в закрытую тюрьму.

С нового места я послало письмо Марусе, но, вероятно, оно совпало с лагерным восстанием, а «повстанцам» писем не давали. Кроме того, я считала, что Маруся, окруженная своими девчатами как семьей, не слишком в моей дружбе нуждается. А мне Маруся была нужна, очень ее не хватало на новом месте.

Потом образовались новые привязанности, появилась подруга Нина, и все, кого я знала в Норильске, остались «за кадром». Они есть, я о них помню, но пока они не рядом, пока недоступны, не стоит тратить время и нервы на поиски контакта. Хватает дел, которые «в кадре». И возможность писать домой нельзя разменивать на письма в Норильск, где обо мне, вероятно, давно уже забыли...

И вдруг приходит письмо от мамы, а в нем Марусина открытка с новым адресом. Я сразу же ответила — и получила длинное письмо. Оно сохранилось.