Советские каторжанки

Клопы сидели гроздьями под досками нар. От них не было спасения. К счастью, я умела мгновенно засыпать и только утром чувствовала, как горит искусанное за ночь тело. Многие девушки не могли спать по ночам. Зачастую трудно было различить чесотку и зуд от вшей и клопов. Периодически устраивался «клопомор»: в рабочие часы плотно закрытые бараки окуривали внутри едким сернистым дымом. Это слабо помогало — клопов было слишком много, а полотняные стены в палатке были недостаточно герметичными.

Глава 5. ПОБЕГ

К зиме нам выдали одежду: телогрейку, бушлат, ватные брюки, валенки и ватные солдатские шапки. Одежда была новой, приятно пахла краской.

Наступила полярная ночь. И только днем, с одиннадцати до четырех, в серых сумерках виден был окружающий мир.

Зима вступила в свои права, а меня с каждым днем все сильнее сверлила мысль: бежать! Бежать от этого воше-клопиного ада, от непосильной работы, от рабского унижения!

Я уже знала, что до Норильска по узкоколейке двенадцать километров, что там много строек. И придумала: убежать в Норильск, там укрываться на стройке, где топят печи, пока не перестанут искать. А потом уехать в Дудинку и оттуда по дороге (обязательно же должна быть дорога!) вдоль Енисея уйти на юг.

В первых числах декабря я решилась. Утром, когда привели но работу, возле инструменталки сказала Оксане:

— Сегодня я уйду.

— С ума сошла! Куда ты пойдешь? Зима, мороз — пропадешь. Нинка, не ходи, прошу тебя! Умоляю!

В ее голосе послышались слезы. Но я решительно обхватила ее за плечи, прижалась щекой к щеке, чмокнула куда-то возле уха — и пошла.

Оксана догнала меня:

— Запомнила бы на всякий случай мой домашний адрес... Запомни! И скажи свой.

Я сказала. Она тихонько заплакала.

И я пошла в темноту на свет дальнего фонаря в оцеплении. Пересекла безлюдную еще рабочую площадку, прислушалась к будке часового, решив, что, если окликнет, сделаю вид, будто ищу место, где вчера спрятала лопату. Но окрика не последовало. Видно, охрана еще не заняла свои посты. Я миновала освещенный круг под фонарем и пошла дальше, с тревогой слушая скрип снега под ногами и свое шумное дыхание. Но вокруг было темно и тихо.

Вышла на железную дорогу и внезапно остро почувствовала: я на воле! Сколько же надо было пройти и проехать, чтобы после чужой Германии ощутить под ногами свою, русскую землю... Не ту, что за проволокой в лагере, а свободную, по которой можно пойти в любую сторону!

Я легла ничком между рельсами, раскинув руки, и прижалась лицом к утоптанному снегу, пахнувшему мазутом. В горле застрял ком, крупные горячие слезы сами катились из глаз. Потом встала, отряхнулась и пошла дольше.

На рассвете я вошла в город по линии узкоколейки. Было воскресенье, рядом с линией раскинулся базарчик, шумный и пестрый. Люди ходили взад-вперед, держа на руках вещи, обувь, зазывно и громко объявляли свой товар. Хотелось есть — горбушку, замерзшую в кармане бушлата, я уже сгрызла. Денег не было.

На меня никто не обращал взимания, но я шла, боясь оглянуться. Короткий зимний день угасал, быстро стемнело, мороз усилился. Я пошла наугад по какой-то освещенной фонарями улице, присматриваясь к домам. Должен же где-то быть строящийся дом!..

Дом такой нашелся — по запаху известкового штукатурного раствора. Если дом внутри штукатурят, значит, там должно быть отопление, подумалось мне. И я вошла в черный проем парадного бревенчатой двухэтажки. Поднялась по деревянной лестнице на второй этаж, подергала двери. Одна из них поддалась. Из открывшейся комнаты меня обдало теплом. Я вошла, нащупала у окна горячий радиатор. Под ногами загремело ведро, я перевернула его и села, сняла промерзшие валенки и положила их сушиться. Привалилась спиной к радиатору, вытянув ноги, и ощутила огромную усталость от всего пережитого за день, от пройденного пути, от бессчетных перевезенных тачек и перелопаченной тяжелой земли.

Очень хотелось есть. И охватило тупое безразличие: будь что будет! Поэтому, когда скрипнула дверь и в комнату шагнули две черные фигуры, я даже не испугалась. Просто подумала: хорошо бы попросить у них хлеба. Голод был сильнее страха.

Однако я молчала, затаившись у радиатора, и ждала, что будет дальше.

— Здесь кто-то есть! — сказал один, пониже ростом. — Эй, кто тут?

—Я...

Парень зажег спичку.

— О! Баба! Ты что тут делаешь?

— Греюсь. Замерзла...

Мне трудно было говорить. После дня на морозе казалось, что язык еще не отогрелся и плохо ворочается во рту.

— Давай неси свет, — басом сказал тот, что повыше.

— Сейчас! — ответил второй и мгновенно исчез за дверью. Он появился с керосиновой лампой в руках. Поправил стекло, поискал, куда бы ее пристроить, и осторожно поставил на подоконник. В тусклом свете обозначился заляпанный раствором пол, посреди валялся длинный деревянный ящик.

Длинный сел верхом на ящик. В упор разглядывая меня, спросил:

— Жрать хочешь?

— Ага, — промычала я безучастно.

Длинный сделал неуловимый жест в сторону маленького, и тот мигом исчез. Появился опять уже с кружкой чая и горбушкой черного хлеба.