Советские каторжанки

Через неделю пути высадили в Кирове, и я попала на пересылку. В большом дворе, обнесенном изгородью с вышками для часовых, размещалось несколько бараков. В один из бараков впустили женщин — их было немного. В помещении рядом принимали мужчин.

После обычного обыска я немного замешкалась, потому что у меня было больше вещей, чем у спутниц. Засунув в мешок последнее, я подняла голову и увидела, что в раскрытой двери стоит человек и молча смотрит на меня. Это был не надзиратель, потому что на голове у него чернела гражданская кепка, а у ноги лежал небольшой вещмешок. Нога у него была одна, в кирзовом сапоге носком немного в сторону для устойчивости, а рукой он держался за косяк двери. Из-под густых черных бровей с дружеским любопытством смотрели на меня черные глаза.

Он сказал с заметным кавказским акцентом:

— Девушка, ты можешь мне помочь? Они все, понимаешь ли, ушли, а я остался. Вон туда ушли, — и показал пальцем в окно на барак у противоположной изгороди. — А у меня ноги нет, протеза тоже, и я один не дойду. Помоги, пожалуйста!

— Ой! А как же это вы без протеза ходите? — удивилась я.

— Ну сюда, понимаешь ли, товарищи привели, а пока шмонали — они все ушли, а я остался. Протез у меня перед этапом забрали, Понимаешь? Чтобы не сбежал! — невесело усмехнулся человек.

Сначала мелькнула мысль: а можно ли? Что за это будет, если я его отведу? Потом резко решила: ни черта не будет! Возьму и отведу!

Я оставила в углу свои узлы, подошла к человеку, мы обняли друг друга за плечи и пошли на трех ногах вдвоем через двор. Сначала растерянно молчали, а потом я спросила:

— А где это вы ногу потеряли?

— А! На фронте, понимаешь, оторвало. Думал, что не выживу. Вот, выжил и сюда попал.

Во дворе не было ни души. Под тремя валенками звонко скрипел снег. Когда подошли к бараку, я ногой толкнула дверь, завела мужчину в какой-то коридор и прокричала:

— Эй! Кто там? Есть кто живой? Примите человека! Отворилась вторая дверь, вышел хмурый надзиратель, посмотрел на нас и сказал:

— А, давай проходи сюда!

Подошел к нам, взял за руку выше локтя мужчину. Я быстро сняла свою руку и, чтобы избежать неприятных шуток и намеков, резко повернулась к выходу. Человек успел пожать мне запястье и крикнул вслед:

— Спасибо, девушка! Дай Бог тебе здоровья!

Я вернулась через пустой двор, взяла свои узлы и пошла в другую дверь, куда увели женщин. Надзирательница не стала расспрашивать, просто открыла одну из дверей и впустила в камеру.

В камере было очень тепло, пахло кислыми щами и ржаным хлебом. Сидевшие старушки с любопытством посмотрели на новенькую. Я поздоровалась, забросила на верхние нары, поближе к печке, свои вещи, стащила с ног сырые валенки, залезла наверх и пристроила валенки пятками к горячему боку топящейся печки.

После тесноты вагона-зака в камере казалось даже уютно. От печи шел теплый дух, а замерзшее окно, покрытое толстым слоем белесого льда, казалось, надежно отгораживало нас всех от холодного внешнего мира. Старушки внизу сидели и вязали что-то, тихо переговариваясь. Я прикинула: если вяжут, значит, здесь нет строгого режима, значит, можно письмо отправить домой.

Потом принесли еду, дали белой хрустящей кислой капусты с оранжевыми глазками крошеной моркови, щи из кислой капусты, которые тоже были необычно вкусными после норильской еды и многодневной дорожной сухомятки.

Старушки дивились моему аппетиту, расспрашивали, качали головами в платочках и удивлялись. Они не знали, что такое бывает: заполярная морозная пурга, тяжелая работа в любую погоду, еда из тюльки или зеленых листьев капусты, с мороженой картошкой.

Мне казалось, что эта теплая камера — преддверие каких-то добрых перемен, что отсюда наконец вызовут в Москву на пересмотр дела и освободят...

Но через несколько дней на пересылке сообщили, что собирают этап на Воркуту. Сердце недобро стукнуло. Приснился плохой сон. А наутро раздался стук в дверь. Открылась кормушка, и мужской голос громко произнес:

— Одолинская!

— Есть! — так же громко крикнула я в ответ, и привычной скороговоркой продолжила: — Нина Фоминична, 1920 года, осуждена военным трибуналом 4-го Украинского фронта по статье 58-1 а на двадцать лет каторжных работ.

— Быстро на этап со всеми вещами!

Шел этап на Воркуту.

В пересыльном лагере на Воркуте пришлось пробыть долго, в режимный лагерь некого было везти. И только в январе 1952 года нас, нескольких человек, отвезли к месту назначения. Особые лагеря вокруг Воркуты называли Речлагом.

Я попала в лагерь, расположенный в устье реки Сейды, впадающей в реку Воркуту. Поселок и лагерь тоже назывались Сейдой. Железная дорога тянулась на север к устью Оби, у самого Ледовитого океана. Конечным пунктом этой дороги был Ленинград, а по ту сторону устья Оби — Сыктывкар.