Советский Фауст

Понятно, куда — вернулся. В царство музыки, в консерваторию, в лабораторию музыкальной акустики (где мы и встретились с ним в первый раз). Но после какого-то робкого неосторожного интервью американцу, где самым секретным сведением была, по-видимому, информация о том, что он жив-здоров, его, точнее его аппаратуру выкинули на двор Московской консерватории. Мой приятель давний, композитор Станислав Крейчи вспоминает: иду в лабораторию, а около мусорного ящика лежит «терпситон», разбитый вдребезги, топором изрубленный, для надежности...

— Пришлось уйти из консерватории. Там был завхоз, по фамилии Николаев, он мне сказал, что электричеством в их организации заниматься запрещено. Мне не понравилось еще, что не разрешали много работать. К тому же домашние надоедали, — раз ты первый изобретатель телевизора, сделай такой, большой и непокупной для себя, для дома. А мне это было уже неинтересно, мне хотелось реализовать многие свои новые изобретения. В КГБ было лучше, — если попрошу остаться работать до ночи, поставят охранника с ружьем на дежурство и, пожалуйста, хоть до утра.

Да, выходит, буржуазные ученые пришли к неточному выводу, считая, что подневольный труд имеет меньший к.п.д., чем на свободе. Как всегда, советская действительность опровергала их науку. Или, может, свобода у нас в стране была такая, что лучше — в неволю?..

А если судить шире, планетарно, по-человечески, — наверно права девочка, которая принесла однажды, во времена нашей юности, в литературное объединение свое небольшое белое стихотворение. Точно его не помню, но суть отнюдь не детская:

В магазине давали свободу.
Очередь, давка.
Тем, кому повезло, — досталось.
А остальным пришлось довольствоваться
«осознанной необходимостью».

Нашим героем управляла всю жизнь осознанная необходимость — творить, выдумывать, пробовать. В этом смысле он был свободен и в неволе. А официальная свобода для него оказалась — «пуще неволи».

— Пришел в университет, на кафедру акустики. Никого не знаю, никто никому не помогает. Захожу, — а начальник кафедры говорит вдруг: «Здравствуйте, Лев Сергеевич!». Оказывается, это бывший мой ученик-стажер по питерским, царскосельским временам, — Ржевкин Сергей Николаевич[67]. Мне с ним было очень интересно, хорошо. Я занимался регистрацией электрического излучения человеческого тела — это не телепатия, это научно! Сделал многоголосный вариант «терменвокса». Для переключения голосов использовал радиопередатчики, размещенные между пальцами. А в другом варианте эти голоса, тембры переключались... взглядом, движением глаза, фотоэлемент следил за зрачком. Думал о том, как управлять терменвоксом с помощью биотоков, движением мысли. Но основная работа — не музыка. Биоакустикой занимался, управлением на расстоянии, руководил дипломными работами студентов, читал лекции по обществу «Знание».

Да, широта интересов — как во времена американской командировки. А условия? Лев Сергеевич был рад закутку, который ему выделили за шкафом. Я помню свою обескураженность, когда спросил в первый его приезд в Казань, в 1975 году, на нашу конференцию, — как, мол, его представлять: профессор, лауреат Сталинской премии? Он ответил, что не надо: Сталинская премия закрытая, секретная, а профессором он был только в прошлом, в Америке. Сейчас он — «механик высокой квалификации 6-го разряда». Объяснил, что уже давно, по возрасту вышел на пенсию, а по советским законам продолжать работать любому пенсионеру разрешалось лишь на пролетарских должностях. Предложил мне представить его просто: изобретатель и музыкант Термен (рис. 20)...

^{Рис. 20. Л.С.Термен на III Всесоюзной конференции «Свет и музыка» (Казань, 1975 г.)}

А настрой, настроение у изобретателя и музыканта были отнюдь не пенсионерские. Он готовился вновь развернуть свой поиск, наверстать потерянное в ведомстве Мефистофеля время. Он хотел, другие — ничего не хотели.

— Ректор университета Рэм Хохлов (он любил путешествовать по горам, альпинист, Вы знаете) — обещал создать мне специальную музыкальную лабораторию. Но он упал с горы и умер. На кафедре тоже стал новый начальник — Красильников[68]. Меня перевели на акустику моря. Я изучал шумы автомобилей, ерунду всякую. Но я хотел приносить пользу...

Вначале я принимал этот постоянный рефрен «польза», «полезный» просто за фаустовское преклонение перед Делом. Сейчас думается еще — Лев Сергеевич не хотел быть в тягость тем, кто его «приютил», отрабатывая свою неистребимую любовь к жизни и к своему делу максимальной отдачей на данном конкретном месте. Ведь для всех своих нынешних коллег, да и для ближних, наверно, он уже становился постепенно чужим, отдаленным, — человеком из прошлого века...