Советский рассказ. Том второй

Иной человек совсем жить не умеет. Толчет воду в ступе. Упрямый, неуступчивый. На одном упрямстве далеко не уедешь. Говорил ему еще в тридцатых годах: зачем соваться в профсоюз? Политикой пусть политики занимаются, а простой человек, коли начнет возиться с политикой, только по загривку получит. Он на хорошем месте работал, надежном, не то что нынче тут, завтра там. Пусть бы те бунтовали, кому нечего терять… Ну и показали от ворот поворот, а через два года и вовсе волчий паспорт получил. Дурак дураком. Работать умел, новый котельщик по сравнению с ним портач был. Потом еще задним числом начали дознаваться, что за человек Хаабвески, подстрекал ли против властей… Еще бы, конечно, подстрекал, но об этом приходилось помалкивать, зачем впутываться в такие дела. К тому же приятель, вместе выросли, вместе спортом занимались. Отличный был левый крайний, удар сильный, на тридцать метров, бывало, как двинет! С углового бил крученым. Даже тренер удивлялся. Таллинский футбольный клуб звал в свою команду, но Аугуст остался в рабочем спорте. В то время разумный человек от рабочего спорта держался подальше. Упрямец, что он выиграл? Такого, как он, только могила исправит.

Венки все же есть. Штук пять-шесть, даже семь. От жены и детей, от соседей, знакомых. А завод о нем вспомнил? Едва ли. Будь это бывший директор, или парторг, или начальник цеха, или хотя бы мастер… Простой котельщик. Он, чудак, пожалуй, и в самом деле верил, что рабочий…

— Уже с самой ранней юности Аугуст Хаабвески посвятил себя борьбе за дело трудящихся…

Хватил через край. Как и положено в надгробной речи. Августу было двадцать девять лет, когда вступил в профсоюз. Я как раз в то время начал дом строить. Куда он тратил свой заработок? Котельщикам платили хорошо… Что он сказал? А-а, что Аугуст Хаабвески участвовал в работе какого-то общества учащихся. Детская забава. Вообще эти восхваления задним числом ничего не стоят. Только, может, Анете не так тяжело слушать… Да они, должно быть, все сами заранее рассказали. Оратор из похоронного всегда спрашивает все сведения, иначе откуда ему знать. Да, это из бюро, он же хоронил и Виллема. Говорит складно, не хуже пастора. Голос бы погромче… А завод даже никого не прислал сказать надгробное слово. Этого надо было ожидать. Или кто-нибудь уже выступал? Из-за тех, чужих похорон сюда опоздал. Вообще глупо было ехать. Отполировал бы крыло, вместо того чтобы…

Кто-то вроде всхлипывает. От той сосны было бы видно кто. Наверно, Анете или дочка, слышно, что женщина. Конечно, грустно, столько лет прожили вместе. Большого счастья Анете не знала. Со мной… Может быть, даже жалела потом. Нет, едва ли, гордая, как и Аугуст. Хорошо, что я надел нейлоновую куртку. Пускай видит… Мальчишка! Что ей твоя нейлоновая куртка? Пожилая женщина, лет пятьдесят пять — пятьдесят шесть. Тоже была красная. Вступила в союз молодых социалистов. Позже-то их не уважали. Звала и меня, но я на удочку не попался. Ходил на танцульки в рабочий спортивный клуб, а больше ничего. Человек не должен кидаться куда попало. Осторожность — мать мудрости. Анете голодала в концлагере, нужно ей это было? Если бы не состояла у молодых соцев и не работала в народном комиссариате финансов, не пришлось бы голодать. Разве за сидение в концлагере ее потом больше ценили? Пенсия небольшая, кажется, семьдесят. В сберкассе ставки низкие, из гордости не пошла просить должность, где зарплата побольше. Аугуст получал девяносто, ему еще не было шестидесяти лет, когда отправили на пенсию. Если бы еще персональная, так нет: либо считался мелкой сошкой, либо сам не стал хлопотать. Оба гордецы. И директорский пост его из-за гордости лопнул — собирались назначить, однако не назначили. Сам будто бы рассказывал, что разругался в министерстве. Очень может быть, на Аугуста это похоже. Дурак и есть дурак. Дураков и в церкви бьют.