Советский русский рассказ 20-х годов

Во второй половине 20-х годов М. Зощенко стал одним из самых популярных русских прозаиков. «Зощенку читают в пивных. В трамваях. Рассказывают на верхних полках жестких вагонов. Выдают его рассказы за истинное происшествие. […] Он имеет хождение не как деньги, а как вещь… (Шкловский В. О Зощенке и большой литературе//Михаил Зощенко. Статьи и материалы. Л., 1928. С. 17, 25). «Его юмористика пришлась по душе широчайшим читательским массам. Книги его стали раскупаться мгновенно, едва появившись на книжном прилавке. Не было, кажется, такой эстрады, с которой не читались бы перед смеющейся публикой «Баня», «Аристократка», «История болезни» и пр. Не было, кажется, такого издательства, которое не считало бы нужным выпустить хоть одну его книгу» (Чуковский К.

Михаил Зощенко. Из воспоминаний//Москва. 1965. № 6. С. 194).

Но, по большей части, читатели неправильно, неполно понимали рассказы Зощенко. Более того, «публика увидела в нем только своего развлекателя и, утробно смеясь его «Аристократкам» и «Баням», относилась к нему с тем непочтительным чувством, с каким толпа обыкновенно относится ко всяким смехотворцам, анекдотистам, острякам, балагурам» (там же).

Но если «непонимание» публики не мешало широкому распространению книг М. Зощенко, то одностороннее восприятие его творчества частью критиков перерастало во враждебность к писателю и вело к превратному толкованию его произведений. Осуждению подвергался как предмет изображения, так и способ воспроизведения действительности в рассказах М. Зощенко. «Отношения советской критики с писателем были полны сплошными недоразумениями», — отмечала в 30-е годы А. Бескина. По ее словам, «один из крупнейших мастеров нашей литературы был принят «как мещанский писатель», а сатира М. Зощенко «почти бездискуссионно» воспринималась «как утробный подмышечный смех» (Бескина А.

Лицо и маска Михаила Зощенко// Литературный критик. 1935. № 1–2. С. 107).

Видя в М. Зощенко безыдейного писателя, В. Вешнев утверждал: «У него всегда одни и те же действующие лица — простаки, глупые и темные, одни и те же маленькие типы, одни и те же недостатки и нелепости советской бытовой действительности. Все это тщательно подбирается для смеха, ради смеха. И чтобы не получилось безотрадной тенденции, вообще чтобы не было никакой тенденции, он жало своей иронии маскирует и смягчает наивным и добродушным тоном. Но этот отказ от тенденции тенденциозен и разоблачается искусственностью приемов его творчества» (Вешнев В. Разговор по душам//На литературном посту. (1927. № 11/12. С. 57). «Зощенко — ничегошеньки не может найти в войне и революции, кроме анекдота. И какого… Анекдота от Гоголя, от Достоевского, т. е. такого, который издевается и над слушателями, и над рассказчиком» (Левидов М.

О пятнадцати — триста строк//ЛЕФ. 1923. № 1. С. 246).

Критики говорили о пассивности писателя, его бессилии перед изображаемыми в рассказах недостатками, о пессимизме его творчества: «У Зощенко очень часто получается так, что мещанство — это явление, перекрывающее все и вся, все общественные взаимоотношения и перспективы нашего развития» (Чумандрин М. Чей писатель— Михаил Зощенко?//Звезда. 1930. № 3. С. 214).

Звучали, однако, и более взвешенные, объективные, глубокие оценки зощенковских произведений. Так, М. Горький в письме к М. Зощенко от 13 октября 1930 г. говорил: «Юмор ваш я ценю весьма высоко, своеобразие его для меня — да и для множества грамотных людей — бесспорно» (М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка//Литературное наследство. М., 1963. Т. 70. С. 163).

«Зощенко и масштабен и проблемен по-своему. Масштабный фон заменен темой […] фон и частный случай находятся в постоянном смысловом взаимодействии. Частный случай во всех своих деталях заострен на скрытый план, на план «какой-то прекрасной жизни». С этим планом частный случай трагически расходится» (Журбина Е. Михаил Зощенко//3ощенко М. Собрание сочинений. Л., 1930. Т. 1. С. 16–17).

Исследуя способы создания в рассказах М. Зощенко социально-психологических типов, А. Бескина отмечала: «Зощенко резким толчком сбрасывает мелкобуржуазное сознание с идеологических высот вниз; идеология вновь разбивается на тысячи осколков мелких чувств и мелких мыслей, из которых она была так умело склеена. И в каждом осколке разбитого вдребезги сохраняется отражение каких-то отдельных черт, уродливость которых увеличивается, гиперболизируется их изолированностью от целого. Эти разбитые осколки — осколочные сюжеты мелких одностраничных новелл Зощенко» (Бескина А. Лицо и маска Михаила Зощенко//Там же. С. 112).