Советский русский рассказ 20-х годов

Образ мира в произведениях Е. Замятина имеет предельно обобщенное, «космическое» значение. Конкретные исторические события писатель рассматривает в глобальном масштабе; это видно и в его отношении к современной ему революционной действительности. Е. Замятин понимал, что страна находится еще в самом начале нового пути, призывал не абсолютизировать уже достигнутое, а видеть прежде всего далекую перспективу движения: «Революция всюду, во всем, она бесконечна, последней революции нет, нет последнего числа. Революция социальная — только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше — космический, универсальный закон — такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии (энтропии). Когда-нибудь установлена будет точная формула закона революции. И в этой формуле числовые величины: нации, классы, молекулы, звезды — и книги» (3амятин Е. О литературе, революции, энтропии и о прочем // Писатели об искусстве и о себе. Сборник статей № 1. М.; Л., 1924. С. 70).

С этой концепцией были связаны и эстетические взгляды писателя: «Литература ближайшего будущего непременно уйдет от живописи — все равно, почтенно-реалистической или модерной, от быта — все равно, старого или самоновейшего, революционного — к художественной философии» (Замятин Евг. Серапионовы братья //Литературные записки. 1922. № 1. С. 7). «Все реалистические формы — проектирование на неподвижные, плоские координаты Эвклидова мира. В природе этих координат нет, этого ограниченного, неподвижного мира нет, он — условность, абстракция, нереальность. И поэтому реализм — нереален: неизмеримо ближе к реальности проектирование на мчащиеся кривые поверхности — то, что одинаково делают новая математика и новое искусство. Реализм не примитивный, не — в сдвиге, в искажении, в кривизне, в необъективности. Объективен — объектив фотографического аппарата. Основные признаки новой формы — быстрота, движение (сюжета, фразы), сдвиг, кривизна (в символике и лексике) — не случайны: они следствие новых математических координат» (Замятин Е. О литературе, революции, энтропии и о прочем //Там же. С. 74).

Мнения исследователей о стилевых особенностях прозы Е. Замятина до сих пор неоднозначны. Но общепризнано немалое значение его творчества для литературы 20-х годов. «Верный ученик Гоголя и одновременно писатель, воспринявший заветы Лескова в сфере языкотворчества, чуткий к национальным истокам, художник, наделенный острым ощущением социальных противоречий и пытавшийся, подобно любимому им Уэллсу, отразить их в фантастико-аллегорической форме, Замятин лучшими своими произведениями прочно вошел в историю отечественной словесности» (Михайлов О. Мастерство и правда //Там же. С. 5–6).

Пещера

Впервые — Записки мечтателей, 1922, № 5. Вошло в сб.: Островитяне. Берлин, 1922.

Печатается по изд.: Замятин Е. И. Повести. Рассказы. Воронеж, 1986.

О том, как был написан этот рассказ, сам автор вспоминал: «Ночное дежурство зимой на дворе, 1919 год. Мой товарищ по дежурству — озябший, изголодавшийся профессор — жаловался на бездровье: «Хоть впору красть дрова! Да все горе в том, что не могу! сдохну, а не украду!» На другой день я сел писать рассказ «Пещера» (цит. по: Михайлов О. Мастерство и правда //Там же. С. 19).

Стремление писателя видеть происходящее с некоей «высшей» позиции воспринималось в 20–30-е годы как попытка дать карикатуру на революционную действительность. Когда речь заходила о творчестве Е. Замятина, образ пещеры в устах критиков приобретал символическое значение: «Война, которую объявил этой пещерной цивилизации восставший рабочий России, в сознании Замятина преломилась как война за пещеру, и последняя стала для него символом революционной России» (Литературная энциклопедия. М., 1930. Т. 4. Стлб. 307).

Характерно суждение Н. Асеева: «Чувствуется уверенное мастерское перо, четко отделавшее, старательно выписавшее тему: внутренняя динамика — огромна, детали тщательно выправлены — прямо нагнетательный насос для слез, а не рассказ. […] Жалко? Жалко. Страшно? Страшно. Но ведь не только жалость и страх вызывает рассказ. Он вызывает злобу. На кого? На что? А это смотря по темпераменту. У одних на прошлое — у других на будущее. И рассказ из «ледовитого» шедевра превращается в шедевр ядовитости. […] Ну, а в будущем порядок автору не мыслится? Хотя бы не такой […] а иной, видоизмененный? Иным он не интересуется? Иного не может быть? Не знаем. Автор предпочитает вспоминать. […] На что, на что озлобление? Ведь не на мороз же, не на стихию же? Значит, какого-то реального виновника, обнажившего стихию, видит он?» (Асеев Н. По морю бумажному//Красная новь. 1922. № 4. 244–245).