Советы по домоводству для наемного убийцы

Во мне пробуждается испытанный боец хорватской армии и, встав во весь рост, как Тито из могилы, берется за дело. Мгновение — и вся моя слабость, физическая и ментальная, улетучилась. Вконец истощенный, я превратился в голодного вепря. Я прокусываю ему руку до кости и резким поворотом вокруг своей оси сбрасываю с себя говнюка. Он шмякается на пол, багровый от боли, а я накидываюсь на него сверху, как разъяренная гейша на любовника, посмевшего прийти на свидание в пидорской распашонке. Потом беру за горло и начинаю сдавливать сильнее и сильнее, точно удавкой. Я уже готов успокоить его навсегда, но тут передо мной вырастает товарищ Тито. В маршальской форме, с головой Муниты в руках. Я закрываю глаза и пытаюсь стряхнуть наваждение. Снова открываю — все те же. Голова и маршал. Маршал и голова. Усиливаю хватку на горле священника-каратиста — картинка отчетливее. Ослабляю — картинка исчезает. Снова сжал — наваждение вернулось. Прям как пластиковая игрушка, которая пищит, когда ты на нее надавливаешь. Что бы это значило? Глава моего государства с головой моей любимой…

Почувствовав мое смятение, Торчер оживает и давай отрывать руки от своего горла. Левая почти сразу поддается, но при этом сбивает с него очки. Я тут же забываю про Тито и с утроенной силой принимаюсь за свою священную жертву, которая на глазах меняет цветовую гамму: от красного лица до малинового, от малинового до палевого, от палевого до белого. Я уже боюсь поднять голову, хотя меня так и подмывает. Вдруг Торчер превращается в моего отца. Без очков — одно лицо. То есть я душу собственного родителя.

Охренеть.

Я тут же вскакиваю и быстро ухожу в угол. Отвернувшись от лежащего, я восстанавливаю дыхание. Из шумной сопелки капает юшка.

Ну, блин.

Семь дней спасения души не привели ни к чему хорошему. Неделя строгого поста заканчивается убийством кабанчика. Человек возродился в вере, чтобы снова умереть. Убийство двух священников не слишком хорошо смотрелось на моем заявлении в рай, а уж добавление третьего сведет мои шансы к нулю.

Я провожу несколько секунд в аду, но вот за моей спиной раздается какая-то возня. Священное животное медленно поднимается.

— Томислав Бокшич… — Хотя голос дрожит, драматизма не убавилось. — Томислав Бокшич. Балканский солдат… — Гм, он основательно покопался в моем прошлом. — В игру по твоим правилам мне не выиграть, поэтому будем играть по моим.

Он хватает меня за плечо и разворачивает к себе. Он снова водрузил очки, на щеках появился легкий румянец, на расхристанном кимоно видны пятна крови. Дыхание вроде как налаживается. И слава богу.

— Сукин сын! — Он сопровождает эти слова пощечиной. — Какая сука, такой и щенок! — Он хватает меня за плечи. — Что ты о себе вообразил? Ты, ничтожная вошь, ползающая в помойном ведре на задворках царства Божьего! Безмозглое насекомое!

Он отпихивает меня — раз, другой. Я не реагирую. Этими тычками он заставляет меня пятиться, а у самого колени подгибаются. Скорее, он использует меня как ходунок.

— Болван. — Язык заплетается, точно у пьяного. — Сербо-хорватский болван.

— Просто хорватский.

— Заткнись!!!

Он останавливается. Мы стоим лицом к лицу, не шелохнувшись. Наконец, он спрашивает меня уже спокойно:

— Сколько человек ты убил?

— Ну… сто двадцать с чем-то.

— Сто двадцать с чем-то?!

— Ну да. Точнее не скажу.

— То есть как? Разве ты их не считаешь, как, например, женщин? Сколько у тебя было женщин?

— Не знаю. Вместе с проститутками?

— Ну, нет. Так мы до вечера не закончим.

— Тогда… точно не скажу… шестьдесят, семьдесят…

— Шестьдесят, семьдесят? То есть ты убил больше людей, чем уложил женщин? Ты еще хуже, чем я думал.

— Но я не убил ни одной проститутки.

— Что-о?

— В смысле… женщины. Я не убивал женщин.

— Не убивал женщин?

— Нет… то есть… да, во время войны были женщины, Но они не в счет.

— Не в счет?

— Нам приказывали стрелять. Это как на охоте. Или ты, или тебя. У нас не было выбора.

Пауза. Он шумно втягивает воздух, неотрывно глядя на меня. И потом говорит:

— Ты отдаешь себе отчет в том, что натворил?

— Да. Отдаю.

— Ты сожалеешь об этом?

— Да.

— Ты убивал людей.

— Да.

— Ты взял на себя функции Бога.

— Вы хотите сказать?..

— А это грех. Самый великий грех.

— Вы хотите сказать, Бог… убивает людей?

— Он творит и убивает, он царит и повелевает! Ты должен смиряться, а не своевольничать! Что ты ощущаешь?

— Что я… это вы о чем?

— Что ты ощущаешь, убивая человека?

— Я… я ощущаю…

— Ну?

— Как будто… проповедую.

— Что?

— Ага. Я чувствую власть… все под контролем.

— Черта с два. Это ты думаешь, что все у тебя под контролем, но под контролем находишься ты сам… Кто был первым?

— В смысле?

— Кто был твоей первой жертвой?

— Вы спрашиваете про первое убийство?

— Да. Твое первое убийство.

В считанные секунды, как ракета взлетает с авианосца в Персидском заливе, мой мозг проделывает обратный путь, на самое дно длиннющего списка, сквозь бетонные перекрытия и проржавевшую железную обрешетку, прямиком в подвал, где пахнет тьма и темнеют запахи, — чтобы вскрыть давно забытый, плесенью покрывшийся гроб в пыльном углу.

— Мой отец, — говорю.

— Твой отец?