Когда я сказал своей секретарше, что меня делают помощником Генерального секретаря, она заплакала. Обо мне и о себе. И это правильная реакция. Я не знаю, какова будет эта работа, могу только догадываться по прежним наблюдениям за Александровым. Чувствую, что я не справлюсь, во всяком случае не смогу быть на том уровне, который необходим Горбачеву в данный момент. Но я буду стараться, а это укоротит мою жизнь на несколько лет. Личная жизнь практически будет сведена до ничтожно малой величины. А свобода вообще останется в воспоминаниях. Только теперь я могу оценить, какой огромной самостоятельностью и свободой я пользовался при Пономареве, хотя для дела результаты были минимальны — от этой свободы и самостоятельности.
Вчера видел спектакль Товстоногова-младшего «Улица Шолом-Алейхема, 40» в театре Станиславского. Это событие в общественной жизни. Свидетельство огромных перемен, которые происходят. И кроме того, высокое, настоящее искусство, которое волнует, выжимает слезы, берет за горло.
Театр переполнен, но. увы, главным образом (на 95 %), евреями, а смотреть его (и переживать свою вину) надо русским, ибо они создали эту ужасную проблему, от которой не избавиться теперь десятилетия. Спектакль надо выносить на телевидение, чтоб видели миллионы и усвоили, что «ситуация» с еврейским вопросом меняется: со времен Михоэлса ничего подобного на сцене и вообще где бы то ни было легально невозможно было даже вообразить…
С утра внимательно читал «Литературку»: продолжение дискуссии о публицистичности прозы, полоса об анонимках, статья о понимании нашей литературы на Западе — есть, оказывается, там и такие, которые хотят понять и поэтому не должны быть предметом «отпора», — это проще всего. О нашем переводческом искусстве — против Аннинского…
Был Арбатов… потом погуляли с ним. Расспрашивал, — как я отреагировал на предложение Горбачева: знает, что тот мне звонил. Юрка уверял меня, что все будет прекрасно.
Рассказал мне, как готовилось интервью для «Юманите». Ему позвонил М. С., просил приехать: мол, то, что дали Загладин с Александровым, скучно, банально, невозможно. Юрка за ночь переделал. Лучше, много лучше того, что я видел в варианте, который был до Загладина. Особенное значение — пассаж о XX съезде — положительный. Но что-то (мной самим написанное ранее) — об Афганистане, об МКД, об отношениях КПСС и ФКП — пропало и жаль. Не знаю на каком этапе.
Арбатов рассказал, что в адрес М. С. идут анонимки от военных с угрозами поступить с ним как с Хрущевым, если он и дальше будет «за» разрядку. Лукьянов доложил — и напрасно. Потому, что был вздор, никто не может организовать мятеж, никакие военные.
Юрка «учил» меня также не поддаваться шантажу СОИ и «шатллов»: и то и другое умрет само собой.
Сегодня днем, как раз когда у меня сидел Шапошников, позвонил Горбачев. Здравствуй! Я только что говорил с Пономаревым. Сказал ему, что беру тебя к себе. И уже подписал проект постановления, пустил по Политбюро. Спасибо… — и молчу. Он тоже молчит, ждет, что еще скажу… — Спасибо за доверие… — Опять молчание… Ты что? Колеблешься?
Нет… Но я же вам уже сказал, справлюсь ли? Вы уверены? Я уверен.
Но мне нужно разобраться с делами здесь…
Два дня тебе. И приступай. Шапошников, сидевший напротив, догадался, что идет речь о каком-то назначении. Но когда я ему сообщил, о чем речь, его всего передернуло. Он даже подскочил. Как потом определил Брутенц, многих перекосит это «торжество справедливости».
Ну, и пошло, конечно, по Отделу. Вечером уже позвонил Загладин, ему Александров сообщил, что есть уже решение о замене его мной. Загладин бодренько поздравлял и выразил надежду, что теперь-то нам удастся сделать то, что задумали.
Вызывал Пономарев. Смущенный. Пытался изображать дело так, что это чуть ли не по его рекомендации. Но я не дал ему завраться и рассказал, как было дело.
Мямлить не надо. Надо сделать последнее усилие над собой и постараться спокойно делать то, что могу. «Дальше фронта» не пошлют. Единственно, что боюсь, что не оправдаю надежд и расчетов на меня Горбачева. И не знаю, чего он хочет от меня…
Завтра надо разбирать монатки, накопившиеся за 20 лет.
Не писал эти две недели. Но за это время произошел переход из царства относительной свободы в царстве абсолютной необходимости. Каждый день, в том числе в субботу, огромный поток информации. И если там, в Отделе, можно было многое пробегать — политических последствий от этого не могло быть, разве неприятности с Б. Н., то тут ты обязан замечать все и что-то недоглядел — может обернуться не только «разговором» с Генсеком.
Угнетает даже не это. А неопределенность прав и обязанностей, вплоть до того, что не знаешь, с чем идти к нему, а что — в общую папку.
Разговора, «объяснения» — так и не состоялось. Сразу я был запущен в дело: беседа с Кеннеди… (и фото в газете, по которому все меня знающие начали «вычислять», что со мной).