«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма

Железнодорожный вокзал в Архангельске на левом берегу Двины, а город на правом и в город с железнодорожного вокзала люди переправлялись пароходиком. По дороге с вокзала, вернее с городской пристани, куда причаливал этот пароходик, я обратил внимание, что на каждой остановке трамвая стояли, и в каждом вагоне трамвая ехали, сменяя друг друга на остановках, милиционеры. Потом я узнал, что обилие милиции вызвано разгулом преступности, который наступил после освобождения большой группы заключенных. Рассказывали жуткие истории. Может быть, это были чьи-либо сочинения, но запомнился один такой.

В трамвае один из пассажиров видит, что к другому пассажиру лезет в карман вор. Обворованный замечает пропажу и поднимает крик: «Обворовали!», а тот, кто видел, говорит: «Да вот этот». Вор подскочил к говорившему: «Видел? Так больше не увидишь!» и резанул бритвой по глазам видевшего воровство. Вора скрутили, но…

Так что милиционеры на каждой остановке и в каждом вагоне должны были прекратить этот разгул уголовщины – и прекратили, и милиционеры исчезли. А вообще, чем мне нравился Архангельск – так это равным и достаточно высоким уровнем жизни. На улицах я не видел таких контрастов, как в том же Ленинграде. Может быть, я сочиняю сказку, но у меня осталось впечатление, скорей всего от разговоров взрослых, что средне – высокий уровень был обусловлен тем, что в значительной части семей мужчины были моряками, летчиками, полярниками, ну и на деревообрабатывающих комбинатах, поставляющих лес на экспорт, тоже, видно, платили сносно. Да и население в Архангельске в значительной мере состояло из ссыльных, бывших кулаков и надуманных политических, как папа – всего пять лет тюрьмы, т. е. из людей по уму и способностям не низкого уровня.

Нравилось мне и отношение ко мне папиных сослуживцев, и соседей по квартире.

На работе к папе относились с большим уважением, хотя он и не получил законченного образования т. к. ему пришлось вести хозяйство. В детстве он, как ребёнок из католической семьи, вероятно, получил какое-то образование на польском языке, потому что на русском он писал так, как слышал: «щастье, кажетца» и т. п. (Хрущев хотел такое правописание узаконить) и, всё же, из людей его общественного уровня он отличался какой-то интеллигентностью. Всегда аккуратно одет, выбрит, никаких пьянок, никакого мата. Видно было, что он из другого круга, чем тот, в который попал после освобождения.

Ума он был недюжинного, так что, будучи простым санитаром, он при необходимости делал вскрытие без врача – явление уникальное, и диктовал секретарю описание состояния организма по результатам вскрытия, свободно владея необходимой латинской терминологией. Было это, конечно, не часто, в каких-то исключительных случаях, вероятно, но я это сам видел. Медицинское «образование» он получил на колоссальном количестве вскрытий, слушая при вскрытии вместе со студентами несколько лет, по несколько раз одни и те же лекции, на разных примерах особенностей болезни с каждой группой студентов, и то, что слышал, не пропускал мимо ушей! Во время лекции он не отвлекался, не думал о чем-то своем – он слушал, понял связь между словами лектора и вскрытым организмом, понял и запомнил.

Уважению со стороны профессуры, врачей и лаборанток способствовали его вежливость при общении с окружающими, холёное лицо, золотозубая улыбка и, безусловно, понимание того, что Телесфор Францевич понял и усвоил лекции и, как следствие, уверенность в том, что его можно попросить сделать не только вскрытие без врача, но и провести со студентами занятие по технике вскрытия. Это ставило отца как бы на уровень специалистов, но при этом папа никогда не забывал «кто есть кто», а это ещё больше поднимало к нему уважение.

В Архангельске, папа приучил меня перед едой неукоснительно мыть руки. Ел и играл я в комнате, которая примыкала к помещению, где проводилось вскрытие. Всё было очень чисто, как в медицинском учреждении. После вскрытия отец в препарационной снимал перчатки, и, выйдя оттуда, мыл с мылом руки и протирал их спиртом. Если я садился за стол, не помыв с мылом рук, папа, ни слова не говоря, со всего маху стеганет меня по спине узким ремнем, которым он, как тогда было модно, подпоясывал косоворотку. Было очень больно, но я не плакал. Я вскакивал со стула и со словами: «Ой, папочка, забыл!» бежал к умывальнику. После нескольких «напоминаний» я хорошо усвоил урок.

Мои каверны заливались жиром. Нет, я не стал жирным или толстым, я остался нормальным, но питание было очень калорийным и, по тем временам, вкусным.

Борщ – это свёкольник (свёкла и картошка), сваренный с большим куском копченой грудинки или корейки, и заправленный большим количеством сметаны.

Яичница – это в небольшой кастрюльке с ручкой растопленный большой кусок сливочного масла, в масло положена Краковская колбаса и туда же разбиты два или три яйца. Всё это закипает, но так, что яйца остаются «глазуньей» затем туда кладется столовая ложка сметаны.

На ужин я брал с собой на квартиру французскую булочку и бутылку молока или кефира.